Читать книгу - "Верну любовь. С гарантией - Наталья Костина"

— И я еще училась у этого человека! Ну, во-первых, мой дорогой учитель, вещи, которые на нем были, далеко не новые и не дорогие. Обычные добротные вещи с рынка. Поверь моему женскому глазу. Я сама много лет одевалась с рынка. Значит, он экономит. Причем экономит совсем как скряга — на мелочах. Потому что стоимость надетого на нем по сравнению со стоимостью того, на чем он приехал, — просто ноль. Машина у него очень дорогая, хотя и не такая уж новая. Внутри, скорее всего, очень чисто.

— Точно, — подтвердил Радий. — Так ты видела его машину?

— Я пошла за вами, — продолжила она. — Но близко подходить не стала. Он меня уже видел.

— Умница.

— Так вот, машина у него дорогая, а вещи на нем очень средние. И туфли, и брюки, и куртка. Я даже уверена, — уголки ее губ поднялись в улыбке, — что и трусы на нем старые. Такие, как он, очень любят экономить на белье.

— Зажигалка и портфель очень солидные.

— Зажигалка и портфель — это, вероятнее всего, подарки, возможно, даже той самой жены, от которой он так жаждет избавиться. — Лина кивнула на фотографии. — Машина — вещь статуса. Знаковая вещь. Кстати, стрижка у него очень стильная и руки ухоженные, но это больше говорит о том, что он не занимается физическим трудом и что его деловые партнеры — люди очень важные, так что вынужден следить за собой, даже если этого и не хочет.

— Да, он проговорился, что собирается уехать отсюда. В Штаты.

— Очень хорошо. Сейчас уезжает столько людей, что это не вызывает никаких вопросов.

— Самое сложное — техническая сторона этого дела, — задумчиво произнес Хлебников, и Лина снова похвалила себя, что угадала, — да, для себя он уже все решил и его решение совпало с ее собственным. — Смерть этой женщины должна быть от естественных причин, иначе он нам не заплатит.

— Да мало ли естественных причин? Умереть от передоза — прекрасная естественная причина.

— Может быть, посоветоваться с Углом?

— Нет. Не будем вмешивать его сюда. Если ты расскажешь об этом деле ему, то все испортишь. У него бывает только одна естественная причина — пуля в голову. Кому об этом знать, как не тебе. — Лина слегка фыркнула, как рассерженная кошка. — Терпеть не могу этого… безголового урода! Он выпотрошит ее, заберет все себе, а тебе в лучшем случае скажет спасибо. Мне не хочется ни с кем делиться, — глядя в глаза любимому человеку, откровенно объяснила она. — Я давно ждала такого подходящего дела. Надоела мелочевка, надоело иметь дело со всякими бандитами, надоело работать на твоего Угла. Я не знаю, как ты, но я бы, получив эти деньги, уехала куда-нибудь. У этой страны нет будущего.

— Ты хочешь вернуться на родину? — с удивлением и странной надеждой спросил Хлебников.

— Только не туда. — Лина брезгливо скривила все еще нежные, по-девичьи розовые губы. — Куда-нибудь, где много солнца. В Испанию, например. На половину этих денег я могла бы открыть маленькую гостиницу, наподобие той, где мы с тобой были в прошлом году.

Он сразу же вспомнил деревушку, где они отдыхали, — испанское захолустье, милое именно тем, что там не бродили толпы туристов, не щелкали без остановки фотоаппараты, не шумела по ночам дискотека. Там был отдых простой и незатейливый — без экскурсий, без докучливых соотечественников, беспрерывно жалующихся на высокие цены и низкий уровень обслуги, без их тупых жен и крикливых детей. Туда приезжали только те, кто действительно устал, и даже на пейзаже отдыхал глаз — сожженная солнцем почти дотла трава, серебристые древние оливы, серо-желтый камень. Изысканные цветники при этой маленькой гостинице состояли почти сплошь из причудливого камня, карликовых хвойников и каких-то неярких ползучих растений — серо-голубых, пурпурных, темно-зеленых с белым, которые вызывали у Эвелины какой-то непонятный восторг. Ну что ж… Хотя он сам предпочел бы более живую и яркую Францию.

— Половина всегда меньше целого, — заметил он. — Ты поехала бы со мной?

— С тобой?

Она подошла и, сев верхом ему на колени, расстегнула кофточку и прижалась к нему всем своим гибким телом — так, как он любил. Ее волосы щекотали его ухо, ее губы целовали его шею, спускаясь к вороту рубашки; потом она сползла с его колен на пол, целуя его в живот, и все ниже, ниже…

— С тобой — хоть на край света, — шептала она.

Она уже давно уснула, свернувшись калачиком на своей половине огромной кровати, а он все лежал, думая о том, почему у него возникла эта мысль — уехать отсюда. Да еще и вместе с Линой. Должно быть, это желание давно подспудно лежало где-то и только теперь… Да, давно пора. Слишком здесь все завязано, слишком он не свободен — он, который всегда во главу угла ставил свой собственный выбор.

Он лежал и вспоминал учебу в институте, тяжелые голодные годы, потом смерть отца и то, как внезапно возник у него в жизни тот человек и та среда, которая существовала не по законам, а «по понятиям». Они уже давно все жили по этим самым понятиям, просто он не хотел в этом признаваться, хотя все равно был частью этой среды. Он попал в примитивно поставленную ловушку много лет назад — тогда, когда взял эти жалкие пятьсот долларов и продал свою свободу за чашку чечевичной похлебки. Впрочем, в то время эти деньги отнюдь не казались ему жалкими — но через что пришлось перешагнуть, что пришлось растоптать в душе! Он много раз уговаривал себя, что это не люди — это отбросы, что он намного выше их и интеллектуально, и морально. И что чем больше они уничтожают друг друга, тем легче будет дышать всем остальным. А потом незаметно привык, как привыкает к вечным страданиям врач, всю жизнь работающий в отделении для тяжелобольных. И точно так же, как врач, спокойно обедающий в то время, когда за стеной умирает человек, он научился разграничивать свое и чужое, страдания и работу, жизнь и смерть. Если кто-то должен умереть, то не стоит думать об этом, ведь ты все равно не можешь ничего изменить.

Он делал свое дело молча, добросовестно и не так часто, чтобы это превратилось в ежедневный кошмар. Но до сих пор он помнит самого первого — какого-то строптивого банкира. Безуглову очень нужно было, чтобы тот заговорил. И он помог ему, отчасти страдая почти как тот, лицо которого не ушло, не стерлось из памяти, как лица других, когда это стало просто работой. «К чему обманывать себя? — усмехнулся он в темноту. — Меня всегда жгло то, что какое-то быдло ездит на дорогих машинах, живет в дорогих домах, путешествует по всему миру, — и что выносит из этих путешествий? Пожрать, выпить, трахнуться…» Он вспомнил, как в музее Толедо Лина плакала перед картиной Эль Греко. Единственный родной ему человек, который у него остался, — это Лина. Никто никогда не понимал его так, как она. Уехать с ней, провести остаток жизни там, где он никому ничего не будет должен. Пусть для этого он перешагнет еще через что-то. Его это не пугало. Он уже перешагивал.

Оставалась, как и говорил он Лине, техническая сторона вопроса. Решение пришло уже под утро, когда серый водянистый рассвет начал сочиться в окна. Решение было простое и изящное. Нужно привлечь к этому делу Романа — этот парень работает с удовольствием, почти так же виртуозно, как и покойная Алевтина. Правда, такого Рома еще никогда не делал, но не все же ему получать и деньги, и удовольствие. «Он вообще, — Радий лег на бок, отвернувшись от окна, чтобы холодный свет не мешал ему думать, — делает то, что любит, и ему еще за это платят». Кто это сказал? Фрэнк Синатра, кажется? А деньги Роман любит даже больше, чем удовольствие. Он не устоит перед определенной суммой. А потом и сам станет не нужен — они с Линой не будут ни с кем делиться. Целое всегда больше, чем то, от чего отрезали. Лина давно подсадила этого дурачка на кокаин, которым без ограничений снабжал их все тот же Угол, — от него острее эротическое наслаждение, ярче восприятие мира. Всех их надо на чем-то держать. А потом… У него есть в запасе поистине чудовищная смесь кокаина с неким химическим веществом, от которого мир сразу вспыхнет фейерверком; а фейерверк недолговечен… Он закрыл глаза, обнял узкую теплую спину Эвелины, согреваясь ее теплом и засыпая спокойным сном человека, который принял верное решение.