Читать книгу - "От любви не умирают - Валентина Николаевна Кадетова"

надо было подозревать людей, мне лично симпатичных! В этом случае тоже. С первых минут вынужденного знакомства с Савельевой у меня сложилось о ней мнение как о человеке впечатлительном. Обычно такие вот становятся жертвами чрезмерной доверчивости и всепрощения. Савельева прожила с мужем почти двадцать лет (из них четыре — после развода). Жила, как она сказала, «пока надеялась». Хотя надеяться на что-либо хорошее и не стоило. И это было понятно всем, кроме неё самой. «Я делала для него всё…» А для сына? Почему она не думала о сыне, который был вынужден жить в невыносимых условиях, быть свидетелем отвратительных сцен? Она могла распоряжаться своей жизнью, но приносить в жертву сына?… Так что же это было? Большая любовь, которая позже переросла в ненависть? Страх перемен? Мазохизм? Встречаются ведь женщины, которые сознательно обрекают себя на страдания и покорно несут тяжёлый крест, как несут свои вериги юродивые. Двадцать лет самотерзаний… Ради чего? Не могу понять. Видимо, я плохой знаток женской психологии (отсюда и мой неудачный брак). Одно приходилось наблюдать: почему-то вот такие, способные на самопожертвование, преданные женщины достаются в жёны тем, кто не умеет и не хочет ценить эти редкие по нынешним временам качества. А тем, кто умеет, они почему-то не встречаются.

Завтра ко мне в кабинет зайдёт Савельева Нина Николаевна. За время следствия она ещё больше похудела, постарела, под глазами залегли синие круги. Сейчас она выглядит старше моей матери. Сейчас бы этой женщине отдохнуть, подлечиться, но…

Перед глазами возникают лица свидетелей, на основании показаний которых я обязан возбудить против Савельевой дело «о доведении».

Ласько. Одутловатое лицо, мешки под глазами. Явный пьяница, дружок покойного.

Зеленухина. Из тех, кого природа не очень щедро одарила интеллектом, но в полной мере — завистливостью и извечным плебейским желанием унизить, а если появляется возможность — то и втоптать в грязь человека, который выпадает из общепринятых плебеями рамок.

Марченко. Женщина с высшим образованием, однокурсница Савельевой, её бывшая подруга. Эрудиция. Неплохая образная речь. Претензия на собственную исключительность и — грязные ногти, помятое лицо, давно не мытые волосы. Гнусно. И как объяснить, что учительница по профессии давно нигде не работает? Только ли «букет болезней» тому виной? И что это за болезни?

Надо будет ещё раз вызвать эту троицу да опросить других соседей, знакомых и коллег Савельевой. Правда, я почти убеждён, что это просто дополнительная писанина для меня и дальнейшее испытание нервов для моей «подопечной». Дело, по-моему, до суда не дойдёт. Хотя кто его знает, сколько ещё «доброжелателей» у Савельевой — ведь та считает, что у неё нет неприятелей, потому что старалась жить со всеми в ладу, — и что ещё придётся услышать. Как человек, я сочувствую ей. Но я следователь, я обязан быть объективным. Поэтому завтра скажу: «Нина Николаевна, на основании показаний некоторых свидетелей я обязан…»

Отрезвление

Как же всё просто и ясно! Почему же я так долго искал выхода, когда он совсем рядом?

Я знаю, обо мне скажут: «Пашка свихнулся от водки», «сел на коня» и его «одолели галюники». И никто в мире не узнает правды, не услышит моей последней исповеди! Было всё: и «белый конь», и «галюники», и просто пьяное беспамятство, которое длилось неделями, и даже месяцами. У всех на виду, все замечали. Не замечали только, что я, вопреки собственному желанию (так было бы легче), не переступил ещё последней черты. До неё остался всего один шаг, но я уже никогда не сделаю его, и черта останется чертою. Она будет отделять меня от тех, чьи чувства и желания давно захлебнулись в жгучей гари, а осталось одно-единственное — неутолимая жажда. Живёт она во мне, проклятая эта жажда! Только недолго уже ей властвовать надо мной… Сегодня я трезв, как, пожалуй, никогда в жизни. Где-то когда-то читал, что человек рождён для счастья. Только не я. Счастливыми могу назвать только с десяток дней. Среди них и тот, когда она в ответ на моё «люблю» ответила «да». Поверила мне, да и я ведь тогда верил, что судьбу мы делаем сами. Сейчас уверен: судьба каждого из нас написана чьей-то всемогущей рукой ещё до нашего рождения.

Когда мне исполнилось два года, мою маму «забрали»: в магазине, где она работала, выявилась недостача тысячи рублей. Дали десять лет. Отсидела всего два года. Хотя какое там «отсидела»? Работала на лесоповале и, скорее всего, не дожила бы до конца срока, если бы не амнистия. Плохо помню тот день, когда она возвратилась домой. Помню только, как бабушка сказала нам с сестрой: «Ну вот, детки, теперь и у вас, как у всех, будет мама».

Мать… Одна только она поняла бы меня. Но вряд ли могла б спасти от страшной болезни, которая незаметно одолела меня и сделала тем, кто я есть сейчас.

Нашей семье жилось нелегко. Мне исполнилось только двенадцать, когда я вынужден был забыть о детских забавах. Мои сверстники играли в лапту, в прятки, а я косил, пахал, пас гусей, ездил в лес за дровами. Нас, детей, было уже пятеро, а из отца… Какой хозяин и работник мог быть из него, когда водка заменила ему и семью, и работу, и весь мир. Я с ненавистью смотрел на опухшее лицо и, встречая бессмысленный взгляд его покрасневших глаз под набрякшими веками, давал себе зарок: никогда в жизни не брать в рот даже капли… проклятой отравы. Как же случилось, что забыл я свой зарок? Может, всё началось с первой «малюсенькой» рюмочки, что налила мне соседка-вдова баба Варя, которой я косил сотки: «Глотни, внучек, тебе не повредит, ты устал. Да и поешь лучше».

Со временем рюмочки «от усталости» и для «аппетита» появлялись всё чаще, а однажды я поймал себя на том, что первая мысль, с которой я просыпаюсь, о выпивке…

Как-то пришёл домой с очередной «халтуры» совсем пьяный. Но какой пьяный тогда ни был, я ещё стыдился. Хорошо помню свои действия: как я, боясь попасться на глаза матери, спрятался за баню, как срывал со смородинового куста листья и старательно жевал их, чтобы перебить сивушный запах, и как потом меня стошнило. Утром ужасно болела голова, весь мир казался противным и серым, пока я после часа мучительных сомнений не «остограммился». Позже, с годами, я заметил, что стоит мне выпить определённую дозу, как отключаюсь от реальности, хотя продолжаю ходить, разговаривать и даже что-то делать. Правда, становлюсь