Читать книгу - "Радость моя, громкоголосая - Наталья Соколина"

— Сонь, ты порешаешь, да?

Она кивнула: — конечно. Сейчас ещё позвоню Аллочке, расскажу. Бедный Олег, опять ему предстоит операция!

— Что поделаешь, — вздохнул муж, — сделаем всё, что сможем, чтобы поставить его на ноги. Но, честно говоря, Карен не надеется. Только ты Аллочке ничего не говори.

— Нет, конечно, — Софья печально кивнула, — завтра с утра займусь гостиницей и машиной.

* * *

Второй час Аллочка плакала на плече у подруги. Они обе сидели в коридоре, время от времени поглядывая на дверь операционной.

Когда Олега провозили мимо них на каталке, он улыбнулся и подмигнул жене, но у неё не было сил ответить ему улыбкой. Сердце сжималось от боли при виде его бледного осунувшегося лица, затаённой тоски в любимых зелёных глазах. Ещё вчера вечером он шутил над собой, вспоминал смешные случаи из своей жизни. Но Аллочка слишком хорошо знала его и понимала, что он пытается отвлечь её от тягостных мыслей. Она старалась не показывать ему свою жалость и отчаяние, улыбалась в ответ на шутки, рассказывала о проделках ребятишек, но вечером, уходя домой, не выдержала — разрыдалась. Плакала от души, навзрыд. Заливаясь слезами покрывала быстрыми торопливыми поцелуями бледные бескровные губы, потемневшие глаза, впалые щёки с отрастающей щетиной… Олег растерялся, обнимал её ослабевшими руками, сбивчиво бормотал: — ну что ты, родная, не плачь! Всё будет хорошо, я справлюсь, раз уж сразу не умер, — он грустно хохотнул, и она опомнилась, торопливо вытерла слёзы тыльной стороной ладони:

— я больше не буду, Олежек! И правда ведь: ты жив, а это самое главное!

— Иди, Радость моя, — он легонько подтолкнул её к двери, — тебя ждут дети. Увидимся завтра.

Она поцеловала его в последний раз и почти бегом выскочила из палаты, чтобы опять не расплакаться.

Дома её ждали Одинцовы — старшие, но плакать при них она не стала: последнее время Григорий Ефимович, стараясь, чтобы никто не заметил, морщась, потирал грудь с левой стороны. Елизавета Гавриловна исподтишка поглядывала на мужа, опасаясь за его сердце.

Зато ночью, обнимая подушку Олега, Аллочка наплакалась всласть. Она сдерживала рыдания, но свекровь всё равно услышала, тихо зашла в спальню, подала стакан с резко пахнущей валерьянкой. Принимая его, Аллочка пробормотала:

— разбудила я вас.

Елизавета Гавриловна усмехнулась в темноте: — мы же волки, Алла, слух у нас…сама знаешь.

— Спасибо, — та поставила стакан на тумбочку, вздохнула: — я постараюсь больше не реветь. Что уж теперь. Будем надеяться на лучшее.

— Будем, да, — эхом откликнулась пожилая женщина, — с тобой посидеть?

— Нет, что вы! Вам же завтра опять с детьми весь день воевать. Я с утра к Олегу уеду, Сонька обещала приехать пораньше.

— Спи, Аллочка, тебе тоже силы нужны. — Свекровь погладила её по волосам и тихо вышла из спальни. Алла и не заметила, как провалилась в беспокойный тяжёлый сон.

* * *

Несмотря на недовольство Карена, Софья с Аллочкой приехали утром и упрямо сели на кушетку у закрытых дверей Олеговой палаты. Главврач открыл было рот, собираясь отчитать женщин и выпроводить их из отделения, но встретился глазами с холодным стальным взглядом Софьи Гранецкой и, выругавшись вполголоса, не решился на это. Пара вожака запросто могла проигнорировать его распоряжение. Но надо отдать ей должное: она не лезла в палату, не задавала вопросов и удерживала от этого Одинцову.

Олега увезли в операционную, Карен с Германом скрылись за закрытыми дверьми, а бледные, измученные ожиданием и страхом женщины остались ждать.

Прошло три часа, и на кушетку рядом с ними осторожно присел подошедший Айк. Следом появился начальник горотдела полиции Пасечник. Женщины молча подвинулись, освобождая для них место.

Ещё через час двери операционной распахнулись. Аллочка вскочила на ноги. Прижимая к груди сжатые в кулаки руки и закусив губу, она проводила напряжённым взглядом каталку со спящим Олегом. Софья обняла её за плечи, силой усадила обратно:

— садись, Алка. К нему сейчас всё равно нельзя. Подождём, пока он проснётся.

У той опять глаза наполнились слезами: — какой же он бледный, господи! Только бы он поправился, только бы выкарабкался! Пусть не ходит, пусть в коляске — я его всё равно люблю!

Мужчины отвернулись, потому что ничем не могли помочь в её горе.

Спустя полчаса из операционной вышел Карен, кивнул им на двери своего кабинета. Вид у него был невесёлый, и Айк, внутренне похолодев, понял, что операция не улучшила состояние Олега.

Его догадка оказалась верной. Карен долго рассказывал им о выводах специалиста, о сложнейшей операции, о попытке нейрохирурга тончайшими, не видимыми невооружённым глазом скобками, соединить и закрепить надорванные пулей нервные окончания в спинном мозге.

Айк устало посмотрел на врача: — что дальше, Карен? Есть какая-то надежда?

Тот пожал плечами, пряча глаза: — Васильченко со своими людьми поживёт у нас дня два-три. Потом сделаем рентген и посмотрим, как пойдут дела. Пока он ничего определённого сказать не может. И да, Айк, нельзя ли их сейчас увезти в гостиницу? Они здорово вымотались, тяжёлая была операция.

Вожак вопросительно посмотрел на жену. Она нахмурилась, глядя на главврача: — а что такое? Их же привезли утром из гостиницы?

— Ну-у… я хотел подстраховаться… — Карен тоже выглядел усталым.

— Машина закреплена за ними на всё время, пока они находятся у нас. Потом их увезут в Красноярск, доставят и врачей, и медсестру к подъездам. Кстати, что с оплатой? — Софья вопросительно смотрела на главврача. Он махнул рукой:

— Владимир Константинович Васильченко сказал, что платить мы не будем, достаточно, что закупили дорогостоящие лекарства.

— Пожалуй, мы поедем, — Айк поднялся на ноги, вопросительно посмотрел на полицейского и жену: — вы со мной?

— Езжай, Сонь, — Аллочка повернулась к подруге, — я дождусь, когда Олежек проснётся. Может, мне разрешат ночью подежурить? — она устремила на врача умоляющий взгляд, и тот сдался:

— ладно, оставайтесь!

Глава 22

Когда депрессия накрывала меня душной чёрной волной, я опять жалел, что автоматная очередь бандита прошла ниже, чем следовало. Я ничего не мог с собой поделать: капризничал, как ребёнок, придирался к жене и в кровь искусывал губы, чтобы не срывать своё отчаяние на детях.

Радость моя, моя любовь — она всё понимала, терпеливо снося моё дурное настроение, мой враз испортившийся характер, бешенство, которое охватывало меня, когда в который уж раз я падал на пол при попытке встать хотя бы на костыли.

Родная моя, сколько же терпения и любви хранило её золотое сердечко! Она не позволила мне спать отдельно,