Читать книгу - "Что осталось от меня — твое - Стефани Скотт"

Сперва я действительно решила, что это небольшое полено. Внутри пирог состоял из тонких слоев, тоже похожих на спил дерева. Но мне сказали, что это съедобная штука. Когда кладешь кусок в рот, кажется, будто на языке пляшут солнечные зайчики. А все потому, что пирог сделан из самого лучшего масла, которое производят на Хоккайдо[60]. Сколько себя помню, я всегда любила баумкухен. Не могу точно сказать, с тех ли пор началась моя любовь к пирогу-дереву, но, как бы там ни было, воспоминание о мамином гостинце тоже хранится в моей сокровищнице.

После завершения бракоразводного процесса мама переехала к нам с дедушкой в Мэгуро. Но пробыла здесь недолго, всего несколько месяцев. Судя по дате на билете, в то время мама еще жила в Мэгуро. Она говорила, что ее поездка — нечто вроде приключения, так же как и поиск квартиры для нас в Синагаве, и что для нас обеих Хоккайдо станет особенным местом, когда-нибудь мы непременно поедем туда вместе. Увы, нашим планам не суждено было воплотиться.

Когда мама умерла, дедушка перевез ее вещи из Синагавы в Мэгуро и сложил в комнате, где она выросла. Детская мамы находилась рядом с моей спальней.

Даже будучи ребенком, я понимала, что среди маминых вещей не хватает очень многих предметов, которые есть у любого человека. Например, там не было ни одной книги, ни единой фотографии, и ее фотокамера тоже исчезла. Только одежда, обувь, несколько кимоно, небольшая шкатулка с драгоценностями, каллиграфические кисти, набор ароматических саше — пакетики с порошком кофейного цвета, которыми пользуются монахи, чтобы очиститься перед входом в храм, и которые продают в Гиндзе по сотне йен за штуку. Я выросла, воспринимая этот запах как принадлежащий моей маме, поэтому он никогда не ассоциировался у меня с храмом и ритуалами. Только с мамой.

Да еще с сосновым лесом, росшим на склоне холма над нашим домом в Симоде.

Долгое время эти вещи были единственным, что связывало меня с мамой, и я ими очень дорожила. Тайком, стараясь не попасться на глаза дедушке, я пробиралась в соседнюю комнату. Мне казалось, что, если я не буду плакать и вообще не стану проявлять свои чувства, дедушка позабудет о вещах в маминой детской и они останутся там навсегда.

Поначалу документы об убийстве матери, переданные мне Юриэ Кагашимой, полностью поглотили мое внимание. Я разложила их на большом столе в гостиной, где дедушка завтракал, делая для меня вырезки из газет. Теперь стол был занят бумагами. Но по мере того как факт за фактом, деталь за деталью начали оседать у меня в сознании, я вспомнила о вещах мамы. Они словно звали меня. Так настойчиво, что я сдалась, оставила документы в гостиной и поднялась наверх. Я вошла в ее комнату, открыла гардероб и, опустившись на ковер возле распахнутого шкафа, заглянула внутрь.

Мне всегда нравилась мамина обувь. В тот день, когда я смотрела на ее туфли, разместившиеся в их последнем пристанище, у меня было ощущение, что они оказались в каком-то пространстве вечности. Казалось, эти туфли переживут меня. Обувь выстроилась на металлических стойках внутри шкафа в некоем подобии порядка, в котором их расставила бы сама мама. Но, сложись все иначе, они не превратились бы в экспонаты из застывшего прошлого, а стали частью постоянно обновляющейся коллекции: туфли, которые носит школьница, сменялись бы теми, в которых ходит девушка, а затем — молодая женщина. Кроме того, старые пары перемещались бы в глубь шкафа, а более новые стояли бы впереди. Однако сейчас передо мной был просто набор обуви, нечто статичное и неизменное. Все, что осталось от мамы, осталось здесь, в Мэгуро, включая меня саму.

Еще при жизни мамы ее туфли приводили меня в восторг. Я всегда с интересом думала — куда она в них ходит? Вот, к примеру, эти черные лакированные лодочки с маленькими серебристыми бантиками. А вот белые кроссовки с углублением на подъеме стопы. Или эти голубые туфли на толстой подметке, надежные и прочные, в таких могла бы ходить на занятия студентка юридического факультета. И наконец, мои любимые туфли темно-красного цвета на низком каблуке с открытым носком и тонким ремешком, который застегивался на лодыжке. Их я примеряла в детстве. Я обнаружила, что, если набить их до половины бумагой, могу засунуть ногу внутрь, затянуть ремешки и сделать несколько шагов, не вываливаясь из обуви. Отпечаток ее стопы остался на кожаной стельке. Похоже, эта пара нравилась нам обеим.

Я вновь потянулась за красными туфлями, как в детстве. Наши любимчики, купленные за год до ее смерти. Она носила их в Симоде в то последнее лето и в них же уехала в Атами. И осенью, когда мы вернулись в Токио, мама надевала их, когда мы ездили в Мэгуро навещать дедушку. Сидя на полу перед шкафом, скрестив ноги по-турецки, словно ребенок, я поднесла туфли к лицу, вдохнула пыльный запах камфары и вспомнила тот день.

Как только мы вошли в дом, мама сняла туфли и оставила на стойке для обуви возле двери, и я тут же схватила их и помчалась наверх в старую мамину спальню, пока они с дедушкой готовили чай на кухне. Усевшись на ковер, я расправила новую пышную юбку, белую с крупными розовыми пионами, и она легла красивыми складками вокруг меня. Затем откинулась на спину и стала наблюдать, как в луче солнечного света плавают крошечные пылинки. Розовые балетки, которые мама купила к юбке, остались внизу возле входной двери. Балетки мне очень нравились, но сегодня я хотела быть своей мамой. Я хотела быть взрослой, потому что — я знала наверняка — мое детство разлучает нас, оно стоит между мной и мамой.

Я подтянула к себе мамины туфли, поводила пальцем вдоль замысловатых швов, которыми были прострочены ремешки, чувствуя мягкую шелковистость кожи. Затем вскочила и сунула ноги в туфли. Моя ступня едва доходила до половины подошвы, но, если встать лицом к зеркалу, казалось, будто туфли мне впору. Я присела, чтобы обмотать ремешки вокруг лодыжки, сначала на одной ноге, затем на другой. Мне нравилось, как я выгляжу в маминых туфлях: сразу делаюсь выше ростом, а тощие ноги кажутся изящными. Да, я могла бы быть настоящей леди; красные туфли и в тон к ним — ярко-красный лак на ногтях.

Снизу из холла донеслись голоса мамы и дедушки. Поначалу они говорили шепотом, но постепенно тон все повышался и повышался. Затем раздался дверной звонок. И тут голос