Читать книгу - "Аромат колдовской свечи - Наталья Калинина"

Конверт формата А4 не был запечатан. Ника заглянула в него и извлекла несколько листов с распечатками.

«…В ту ночь юноша бежал в дом Плясуньи. Бежал так быстро, как, наверное, еще никогда не бегал, выбиваясь из сил и задыхаясь. Он боялся, что, когда он наконец-то доберется до избы девушки, будет слишком поздно, и бежал в деревню, не думая о той враждебности, с которой к нему отнеслись сельчане, приписав ему то, в чем он повинен не был. Он думал лишь о том, как бы вырвать любимую из жадных объятий смерти и успеть до того, как та поцелуем пометит остывающий лоб девушки.

Изба была полна народу: кто-то пришел разделить беду, кого-то привело праздное любопытство, кто-то искренне пытался помочь больной, давая бесполезные «медицинские» советы. Юношу не сразу заметили. И только когда он, проходя в избу, случайно задел одного из мужиков, тот, оглянувшись на него, завопил срывающимся на визг от гнева и ненависти голосом:

– Колдун! Колдун!

И тут все, кто был в избе, увидели непрошеного гостя. Юноша в растерянности замер: уйти, пока эта толпа полубезумных от суеверного ужаса людей не растерзала его?

– Вон! Вон отсюда! – Палец мужика, указывающий на дверь, дрожал от возмущения, как и его скудная бороденка и мокрые мясистые губы.

– Я с добром пришел, – собрав волю в кулак, миролюбиво ответил юноша. – Дайте мне пройти к больной. Я смогу ее вылечить.

Но толпа в ответ взорвалась визгливым, брызжущим гневом негодованием:

– Вылечить?! Ты ее погубить хотел!

– Да! Да! Я видела, как он и раньше за ней крался и что-то бормотал себе под нос! Проклятия, никак иначе!

– Ты! Ты виноват!

– А у меня корова сдохла по его вине!

– И дети по ночам кричат!

– Да-да, колдун он, колдун!

– Бесстыжий, явился в дом, где беда! На свое черное дело поглядеть…

Его обвиняли во всех несчастьях, обрушившихся на деревню: от неурожая и сдохшей коровы до икоты, напавшей на кого-то из мужиков; и в том, что случилось с первой в деревне красавицей, его Плясуньей, тоже обвиняли его. Люди не знали, что он ее спас, а не погубил, что не успей он вовремя, не было бы этой девушки в живых. Нашли бы ее поутру, как и других красавиц, мертвую, с седыми висками. Но эти люди не поверят его словам, вздумай он оправдываться. Они верили тому, во что желали верить. Так легко обвинить его во всех грехах.

– Я могу ее вылечить, – упрямо повторил юноша. Но кто-то из сельчан уже схватил топор и двинулся на него, и юноша, не дожидаясь, пока этому примеру последуют остальные, вышел из избы.

Он не бежал. Бежать – это значит уравнять себя с псом, которого прогнали палкой. Он – не пес, трусливо поджавший хвост. И пусть его тоже прогнали и кинули вслед камни-обвинения в грехах, которые он не совершал, он – не пес… Он знал, что его приходу не обрадуются, и предполагал, что устроят подобный прием. Пусть. Он научился выносить и не такое. Ему было лишь жаль красавицу-девушку, которая из-за недалекости этих людишек никогда больше не выйдет в танце грациозным лебедем. И с каждым шагом, на который юноша отдалялся от дома больной девушки, росла черная, как деготь, злоба на жителей деревни. Они обвинили его в том, чего он не делал? Хорошо, они получат то, что ему приписали. Не будет в этой деревне девушки-плясуньи, не будет и радости жителям. Одни беды. Слезы – такие же горькие, какие скоро будут в доме Плясуньи – слезы матери, потерявшей красавицу-дочь.

– Постой, сынок, посто-ой!

Погруженный в свои мысли, он по инерции прошагал еще сколько-то шагов, неосознанно игнорируя оклик.

– Постой, милый!

Он, наконец, услышал и оглянулся. За ним, спотыкаясь и задыхаясь, бежала женщина.

– Мать я ее, сынок… Прости меня. Прости всех их. Не ведали они, что творили. Помоги, милый! Верю, что не ты это сделал. Помирает она, сынок, помоги ей! Возьми в награду все, что хочешь, но помоги!

Женщина, не дожидаясь ответа, разрыдалась и опустилась на землю. Обнимая руками худые колени юноши, она тыкалась в них лбом и протяжно, как волчица, выла. Он поморщился, однако не решился переступить через женщину и высвободиться из ее цепких объятий.

– Меня обвинили в том, чего я не совершал…

– Я верю, сынок, что нет твоей вины! – Женщина, все так же обнимая его колени, подняла вверх залитое слезами лицо.

– Выгони их всех. Выгони, чтобы в избе, кроме меня и ее, никого не было.

– Да-да, сделаю все, как ты пожелаешь. Ты поможешь ей? Поможешь?

– Не знаю. Мы потеряли много времени из-за глупости твоих соседей.

Женщина вновь завыла и уткнулась ему в колени мокрым лицом, на которое налипли выбившиеся из-под платка пряди седых волос.

– Помоги-и-и…

– Пойдем, – юноша нетерпеливо дернул ногой, высвобождаясь от вцепившихся в нее натруженных пальцев женщины. – Но если кто-то попытается мне помешать, я уйду. И больше не вернусь.

– Не помешают, милый, не помешают! Идем скорее, идем! – засуетилась женщина, поднимаясь на ноги. И юноша послушно пошел за ней.

Тихо-тихо, затаив дыхание и приложив ладонь к груди, словно боясь, что лихорадочный стук его разволновавшегося сердца сможет потревожить больную, он вошел к девушке и склонился над ней, находившейся в нездоровом забытьи. Лишь нечеловеческим усилием воли юноше удалось удержаться от того, чтобы не приблизить свое лицо к губам Плясуньи так близко, чтобы ощутить их тонкий аромат и малиновую сладость. Не сейчас… Потом. Позже. Когда смерть перестанет протягивать к ней свои ненасытные ледяные лапы.

Он наложил прохладные ладони на лоб Плясуньи, замер ненадолго, прислушиваясь к собственным ощущениям, и нахмурился. Девушка почти обессилела, смерть уже не флиртовала с ее почти сложившей оружие жизнью – она готовилась к победному маршу. Еще немного – и будет поздно. Юноша развязал веревочку на котомке, которую принес с собой, вытащил пузырек с настойкой, мешочек с травами и, немного помедлив, свечу. Страшно, страшно ему было, как никогда в жизни. Но делать нечего, в этой толстой свече из смешанного с травами воска заключалось спасение девушки, и другого способа вернуть ее к жизни не существовало. Отбросив все колебания, он зажег свечу, зажал ее в кулаке, а вторую ладонь положил на лоб девушки и принялся сосредоточенно читать заговор.

Стороннему слушателю, если бы таковой случайно оказался рядом, его бормотание показалось бы монотонной заунывной песней, слов которой нельзя разобрать. Тихое и осторожное, словно пробные шаги, нашептывание постепенно набирало амплитуду, и вот юноша, закрыв глаза и запрокинув голову, уже почти в полный голос забормотал свою «песню», нисколько не тревожась за то, что может быть услышан сторонними. Свеча коптила, ее пламя подрагивало, и тонкий, едва уловимый запах трав и воска разливался по помещению, дурманил сознание юноши. Он усилием воли смаргивал наплывающий на него медовый сон и, силясь прогнать образы, застилающие сознание, продолжал читать заговор. Нельзя открываться, он должен оставаться в сознании и при силе, иначе погибнет и девушка, погибнет и он сам. Он чувствовал, как энергия, густая и черная, будто деготь, наполняет его тело. Ее было так много и была она такой стихийной, что он чуть не захлебнулся в ней, как в вышедшей из берегов неуправляемой реке. Если такой силой напитать умирающую девушку, она сожжет ее, будто пламя – сухую былинку, и юноша осторожно, пропуская силу через себя, разделял ее на капли. Его сердце заходилось в учащенном ритме, и не волнение было тому виной. С удовлетворением он ощущал, что с его разогретых ладоней по каплям стекает невидимая энергия и наполняет безжизненное тело девушки. Стараясь не дышать глубоко, он с восторгом отмечал, что поначалу прерывистое дыхание больной выравнивается. И вот уже неуверенно задрожали ее стрелы-ресницы, а сквозь приоткрывшиеся малиново-сочные губы вырвался тихий вздох. Девушка оживала. Достаточно. Не навредить бы… Он капнул в приоткрытый рот Плясуньи целебной настойки и радостно улыбнулся. Девушка будет жить. Она справится. Не удержавшись, юноша наклонился и поставил прочную печать поцелуя на ее губах…»