Читать книгу - "Эсперанса - Наталья Шемет"

однажды уговорил меня покататься на чертовом колесе? Город как на ладони. Сначала страшно, а потом стены кабинки словно исчезают, и мы в небе парим — свободными птицами! А качели помнишь? Простые цепочные? Радовались, как дети, баловались — сцеплялись, отталкивались, разлетались, я кричала: «Попробуй, догониии!» И качели тоже исчезали, а мы неслись над землей наперегонки, и за спинами самые настоящие крылья! Вот странно: я всегда мечтала летать и всегда боялась высоты.

— А мне всегда казалось, что это естественнее, чем ходить. Часто снилось, что летаю. И такое чувство — от счастья голова кругом. Просыпаюсь — нет крыльев. Маленьким плакал, после думал, мол, ну, что за глупости. Взрослый человек, а все крылья мерещатся.

— Ты никогда не говорил.

— Стеснялся. Вот, даже тебя. А потом ты стала моими крыльями.

— А ты моими.

Заходящее солнце заиграло золотыми бликами на крыльях двух ангелов, сидящих на облаке посреди бесконечно раскинувшегося вверх и в стороны неба.

Он помнил — помнил все, от первого до последнего прикосновения, тем более что их можно было сосчитать по пальцам. Помнил, как хотел ее оберегать — от всего на свете, ведь она такая хрупкая!..

Не вышло. С самого начала знал, что не сможет — зачем же все начинал? А иначе просто не мог. Не человек же — душа выбирает. Расстаться можно, разойтись. Души, встретившиеся, не разрубить. Навсегда остаются единым целым.

— Смешно так говорить и глупо, наверное, но я сразу почувствовала, что ты — это ты, единственный. Настоящий. А помнишь, как я сбегала с работы, и мы бродили по городу, просто держась за руки? Как ты мне леденец купил, ну, сахарный такой, петушка на палочке, как в детстве были, помнишь? А я не знала, как его есть. Так неловко и в тоже время радостно отчего-то… Я тогда поняла, что ребенком можно быть в любом возрасте. С тобой поняла.

— Конечно, помню. Только ты и была ребенкой — всегда. Смешная… озорная.

— Какое слово милое… я его всегда любила. Ты меня часто так называл, назови еще?…

— Ребенка. Ребенка, моя ребенка. Маленькая, милая, шебутная.

— Я ж такой была только в детстве, я рассказывала, помнишь? А потом — все говорили, мол, ну что ты детинишься, как тебе не стыдно, так нельзя, неприлично, некрасиво… а мне плохо было, так плохо! В костюмах строгих — неудобно. Вести себя с церемониями всякими — скучно, некомфортно, тесно, ужасно, вот словно… словно в клетку посадили, и все… Если бы не ты…

— А мне казалось, что ты преувеличиваешь. У тебя всегда внутри будто бы огонечек горел, не знаю, как объяснить. Светилась, почти как сейчас. Словно все вокруг в масках, и ты тоже, но все с ними срослись, а ты умоляешь, только молча, — помогите-снимите, не могу так! И правда птичка в клетке — поет, плачет, просит выпустить. Я боялся, что только дам надежду и сломаю тебя, и все вокруг сломаю. Поэтому и ушел, ничего не сказав. Эгоист…

Она вздрогнула, милое личико искривила гримаса боли. Некоторые воспоминания все еще давались с трудом.

— Мне тут долго втолковывали, что люди встречаются не только для того, чтобы быть вместе в той, земной жизни. У всех разные… миссии, что ли? И у меня. Вот работа — жизнь. Особенно любимая работа. А еще я… вытащил ребенку из тебя, как бы это ни звучало. Сказали, что это считается, очень. И что там все не заканчивается и может продолжиться здесь. Но я долго не мог простить себя. До сих пор, наверное, еще не простил.

— Не надо, пожалуйста. Все еще… немного больно.

— Нет, погоди… должен сказать, сейчас. Виноват, что хотя бы не попрощался с тобой по-человечески. Не смог. Не хотел, чтобы видела меня другим.

— Я хотела видеть тебя любым. Это не напугало бы меня.

— Знаю. Знал. Просто хотел, чтобы запомнила меня таким, каким любила.

— Я и запомнила тебя другим. Как сейчас. Но… за что я тебе благодарна… Спасибо, что не позволил мне увидеть, как тебя… как земля сомкну… я и сейчас этого даже произнести не могу. Не вынесу.

Женщину снова передернуло, по телу прошла волна боли, бровки сошлись на переносице в тонкую темную линию. Она закрыла глаза и уткнулась лбом в плечо мужчины. Он снова обнял ее, крепко. Так и держал, чуть раскачивая из стороны в сторону.

— Ты все равно узнала.

— Конечно. Я же искала — искала, как безумная. Ты так внезапно пропал. Искала и не находила. А Оля… это она сказала. Бедная, так жалко было ее. Потом. А тогда… думала, что сотворю что-нибудь страшное — вот когда я поняла поговорку, что гонцов, приносящих плохие вести, убивают. Она же не виновата — но именно она рассказала мне о тебе. Как я ее ненавидела… Как она пережила это, как простила меня? Не знаю.

— Простила. Люди иногда делают страшные вещи с теми, кого любят. Оля всегда была мудрой, спасибо ей. Понимала тебя. И нас. И ты… ты выдержала. А еще… знаешь, мы сейчас вместе только благодаря тебе. А мне ведь иногда становилось не по себе от того, что ты такая сильная. Сильнее меня.

Женщина посветлела и снова заискрилась. Казалось, что даже легкое белое платье, которое было на ней, сияет.

— Что ты… Я не сильная, совсем. Я была сильной только потому, что у меня был ты. Потом… ты знаешь.

— Но ты, же смогла.

— Благодаря тебе. И Оле, — продолжила. Заговорила быстрее. Надо было сказать, все-все! — Она сделала то, что могло убить меня — но оно же и спасло. У меня ведь ничего от тебя не осталось… не понимаю, как так вышло. Фотографироваться ты не любил, к вещам не привязывался. Я хранила пару каштанов с нашей первой осени. Носила их в сумке — до следующего года. Потом они куда-то делись. Я собрала, вернее, нашла два новых. Побольше и поменьше, ты и я. Положила в сумочку. Через пару дней достала — тот, что побольше, пополам треснул. Коричневая кожица лопнула, представляешь? Я такого не видели никогда. Как ножом разрезали… как ножом по сердцу полоснуло. И ты исчез. Совсем. А Оля… она принесла фотографию, где мы с тобой. Я и не помню, что она нас фотографировала. В парке, тогда осень была, и дворники подметали опавшие листья, сгребали, и в один такой рыжий ворох влезла я, и ты следом. И мы с тобой стоим по колено в листве — и смеемся, счастливые….. Как