Читать книгу - "В оковах страсти - Дагмар Тродлер"

— Зачем вы вмешиваетесь в промысел Божий, фройляйн? Даже самая эффективная медицина во власти Господа! Почему вы испытываете творение Его колдовскими травами из лаборатории еврея?

Он стоял очень близко, и я чувствовала, как всего его трясет от возмущения. Я извлекла из льняного мешочка мяту и медленно измельчила ее в горшочке для приготовления кашицы.

— Всевышний позволил произрастать этим лекарственным растениям, чтобы оказывать свои целительные свойства, если ему это нравится. Почему же вы называете их колдовскими, патер?

После такого замечания губы моего духовного отца задрожали, и он еще крепче стал сжимать в руках емкость со святой водой.

— Храни Господь вашу душу, — пробормотал он и повернулся, чтобы уйти.

После его посещения Эмилия почувствовала себя беспокойнее, чем обычно, Я просунула ей сквозь губы пилюли, пропитанные медом, от мастера Нафтали. В их состав входили эфирное масло, материнская живица и опиум, и они немного смягчали изнуряющий кашель, но даже Майя, ревностно наблюдавшая за всем, что я делаю у кровати больной, не знала об этих пилюлях.

Хотя и против своей воли, она все же помогала мне в приготовлении лекарств по рецептам из лаборатории. Она называла жаровню Тассиа «чертовым огнем» и старалась не прикасаться к горшку. Это вызывало во мне внутренний смех. Как бы она назвала муравьев, которых применяет в своем лекарском деле еврей…

У меня закружилась голова. Словно железным когтем, боль пронзила мой лоб. Я попыталась сконцентрировать свое внимание на горшке для приготовления кашицы и составляющих ее компонентов.

В дверь комнаты постучали, и вошел отец. Поприветствовав меня кивком головы, он подошел ближе, пристально рассматривая сбор моих целебных трав. Без сомнения, священник пожаловался ему. Он осторожно прикоснулся к листьям и крошкам, обнюхал горшок со всех сторон. Взгляд его был беспомощным, печальным, и я прочла в нем озабоченность… Видно, кто-то опять заговорил о моем колдовстве…

— Она звала вас, отец. — Голос мой прозвучал неестественно. Он растерянно кивнул, все еще держа между пальцами листочек. Как бы я хотела рассказать ему об искусстве врачевания еврея, о знаниях, которые сохраняют людям жизнь и могут победить болезни, о таинственных настоях и кристаллах.

Но, как оказалось, Бог уже вынес свой приговор. У Эмилии началось непрекращающееся кровотечение. Когда она кашляла, в ее легком что-то дребезжало и гудело, кровь струилась изо рта и из носа, напрасно ее широко раскрытые глаза молили нас о помощи — мы поддерживали ее, поглаживали, пытаясь успокоить, чтобы она не задохнулась, подавившись своей обильной мокротой, пока не подействует средство, содержащее опий, которое в эту ночь еврей заварил, как никогда, крепко. Потом она лежала на подушках и тихо стонала, борясь за каждый вздох. И вряд ли она уже узнавала нас. Делая глоток смородинового напитка, которым Майя хотела напоить ее, чтобы отогнать злых духов, Эмилия едва не задохнулась. И тогда моя горничная лишь смочила ей губы крепким вином.

Я сидела на корточках в узком проходе между кроватью и стеной, крепко обхватив ее руку. Нафтали уже давно ушел. Его религия и врожденная деликатность не позволяли ему присутствовать при смерти Эмилии. Еще утром он пришел, чтобы подготовить к предстоящему печальному событию.

— Мое искусство бессильно, Элеонора, я не в силах спасти ее. Все, что нам остается, это облегчить ее уход в мир иной.

Пустые колбы, в которых раньше находилось средство, содержащее опий, тихо позвякивали в мешочке для пожертвований…

* * *

Отец опустился у кровати Эмили на колени, уткнувшись головой в одеяло. Беззвучные рыдания сотрясали его мощное тело. Аделаида стояла за его спиной с широко раскрытыми глазами, в которых не было слез, и, казалось, не понимала, чего от нее ждали. Патер читал заупокойные молитвы, и приглашенные плакальщицы вторили ему плаксивыми голосами, упоминая о том, как счастлива будет она, обретя жизнь вечную.

Мой взгляд скользил по присутствующим, их поникшим головам.

— Quia filius christiani non debet migrari nisi in cinere et cilicio, — проговорил патер Арнольд и нарисовал на лбу Эмилии еще один крест, — statim debent insipere Credo in untim Deum…[71]

Помыв Эмилию в последний раз, мы одели ее в белые, посыпанные пеплом одежды. Ее светлые волосы заплели в две косы. С болью вспоминала я о том, какими мягкими и холодными были на ощупь ее косы, когда я недавно скользила по ним пальцами, сверху вниз, сверху вниз, снизу вверх… Они обрамляли ее вытянувшееся лицо с двух сторон, как пшеничные колосья, которые больше никогда уже не увидят солнца, — всесильный жнец скосил их до срока.

— Subvenite sancti dei, occurite angeli Domini suscipientes animam ejus, offerentes eam in conspectus altissimi.[72]

Я крепко держала ее руки в своих, будто они обладали силой, которая сможет вытянуть Эмилию из бездны, разверзшейся перед ней. Шум в ее легком, к которому привыкли мои уши, стал тише. Дыхание становилось все реже и реже. Рука ее неподвижно покоилась в моей, веки вздрагивали. И вот грудь ее перестала вздыматься.

— Proficiscere anima de hoc mundo,[73]— громко произнес патер, воздев руки. — Pater, in manus tuas commendo spiritum suum.[74]

Майя застонала:

— Малышка моя, сладкая моя малышка, золотце мое…

Лишившись сил, она рухнула на пол, спина ее дрожала, сотрясаясь в рыданиях. Гизелла тоже не смогла сдержать слез.

Отец поднял голову и рассматривал свою дочь, словно никак не мог осознать, что случилось только что за его спиной. Взгляд его с кровати перешел на меня. «Что здесь происходит? — прочла я в его глазах. — Дети умирают один за другим, и все мои молитвы, мольбы, просьбы, свечи и золотые монеты — напрасны…» Слезы хлынули из его глаз, стекая по щекам и капая прямо на руку Эмилии. На какое-то мгновение я поверила, что они станут той живой водой, которая вернет нашу девочку к жизни.

Патер Арнольд склонился над ней. Два пальца, скользя, коснулись ее вытянувшегося лица и дошли до век.

— In manus tuas, — прошептал он, и ее навсегда остановившиеся глаза скрылись под веками, рот закрылся, чтобы не смеяться больше никогда.

Как дух смерти, патер Арнольд витал над одром Эмилии, черный и тихий, среди слез и жалобных стенаний, дух, который завершил то, чего были не в состоянии совершить скорбящие.