Читать книгу - "Под знаком Софии - Елена Раскина"

Перед великой княгиней Екатериной Алексеевной лежала записка от графа Сен-Жермена: крохотный, сложенный вчетверо листок бумаги, которого она ожидала четырнадцать лет. Сколько русских медлительных вод утекло с тех пор, как Фике в последний раз видела графа! Он ни разу не вспомнил о ней за все эти долгие годы, пока она пыталась понравиться капризной русской тетке, ласково улыбалась малороссийскому увальню Кириллу Разумовскому, философствовала с юной тезкой – крестницей императрицы, княгиней Екатериной Дашковой – и, дрожа от отвращения, выслушивала глупости мужа, наследника Петра Федоровича.

Тетке Эльзе она так и не понравилась: императрица за версту чуяла лицемерие и однажды, встряхнув невестку за плечи, пытливо заглянула в ее голубые немецкие глаза. Встряхнула и сказала резко, сердито: «Императрицей хочешь быть, Катя? Смерти моей невмоготу дождаться? Потерпи, жива я еще, да и ты под Богом ходишь… А будешь заговоры против меня составлять – обратно в Пруссию отправлю, как мать твою отправила. Наследничка мне рожай поскорее, сколько лет уже с Петрушкой венчаны, а все без толку!». Правда, иногда устремленный на невестку суровый взгляд Елизаветы чудесным образом теплел: Фике напоминала императрице ее первого, накануне свадьбы умершего от оспы жениха.

Наследник Петр Федорович – еще недавно – герцог Голштинии Карл-Петер-Ульрих – едва терпел Фике невестой, а женой и вовсе возненавидел. Правда, граф Кирилл Разумовский не сводил с великой княгини влюбленных глаз («Все влюбленные глупы одинаково!», – язвила Фике). А княгиня Дашкова, в девичестве Екатерина Воронцова, сразу же решила, что поведет великую княгиню к славе.

Но Россия – великая Россия – оправдала все ожидания Софии-Августы-Фредерики. С Империей венчалась она в переполненном зрителями соборе, на руку Империи опиралась дрожащими от волнения пальцами, Империи клялась в верности и любви («Пока не разлучит нас смерть!»). И кольцо Империи, а не наследника Петра Федоровича, сияло на ее руке. Какое Фике было дело до стоявшего рядом изуродованного оспой юнца, который тщетно пытался отыскать в торжествующем взгляде невесты хоть каплю нежности? Ради Империи она так старалась понравиться тетке Эльзе и ее надменным сановникам. «Полюби же меня, Россия!», – шептала Фике, и ей казалось, что Империя откликается на ее страстную мольбу благосклонным шепотом.

Так прошли годы: великая княгиня Екатерина родила императрице наследника, цесаревича Павла Петровича, которого довольная Елизавета тут же отобрала у матери; пролистала немало сердец и книг. Но граф Сен-Жермен ни разу не навестил ее, ни разу не напомнил о себе хотя бы запиской. Фике, терпеливо ожидавшая обещанной встречи, вдруг перестала ждать, смирилась, зажила, как все, – от балов к картам и от карт к балам. В одну зиму проиграла столько, что даже чудовищно расточительная императрица назвала великую княгиню мотовкой и запретила садиться за игорный стол.

Екатерина остыла, забросила карты и принялась за книги: бойко перелистывала страницу за страницей, принимая ухаживания посланника Речи Посполитой Станислава-Августа Понятовского. До этого она смягчалась лишь в присутствии Сережи Салтыкова, про которого фрейлины императрицы говорили, млея от волнения: «Il est beau comme le jour!»^[2]

В 1757 году императрица Елизавета захворала. Лейб-медики Кондоиди и Буассонье были всерьез обеспокоены здоровьем государыни. А российская Венус капризничала, отказывалась глотать горькие пилюли. Терпеливые врачи закатывали их в мармелад, щербет и прочие сладости, которые императрица обожала. С тех пор как Елизавета сослала в Великий Устюг своего лейб-медика и советчика графа Лестока, ей повсюду мерещились заговоры и яды. «Съешь-ка сам сначала свои пилюли!», – говорила она Кондоиди, и бедный врач давился мармеладом, в котором было спрятано лекарство.

«А теперь ты, француз!», – приказывала императрица Буассонье, и бедняга принимал вторую порцию снадобий. Только после этого Елизавета, вздыхая, соглашалась подвергнуться тягчайшему испытанию в виде пилюли, спрятанной в щербете. «Когда же эта колода умрет?», – писала великая княгиня английскому посланнику, наградив столь нелицемерным прозвищем матушку-государыню.

Предусмотрительная Екатерина давно уже разработала план действий на случай внезапной смерти Елизаветы. По вечерам, оставаясь наедине с собственными преступными мыслями, она твердила его вслух, шепотом. Заговорщице казалось, что граф Сен-Жермен не только слышит ее, но и одобряет все ее действия.

– Когда я получу безошибочные известия о наступлении агонии императрицы, – размышляла Екатерина, – я отправлюсь прямо в комнату моего сына. Если я встречу или буду иметь возможность немедленно призвать обер-егермейстера Алексея Григорьевича Разумовского, то оставлю его с его подчиненными при сыне, если нет – отнесу сына в мою комнату. Вместе с тем я пошлю верного человека известить пять гвардейских офицеров, в которых вполне уверена. Они приведут мне каждый по пятьдесят солдат – это будет исполнено по первому же знаку. Может быть, я и не обращусь к их помощи, но они останутся в резерве и будут принимать повеления только от великого князя или от меня.