Читать книгу - "Виртуальные войны. Фейки - Георгий Почепцов"

Это он говорит в своей статье о роли страхов в новостях и массовой культуре, где на первом месте по ассоциации со страхом стоят дети, преступность и школа^[714]. Кстати, его работы о страхе использовал писатель Майкл Крайтон в своем романе «Государство страха».

Интересное исследование было проделано на тему изменений в обсуждении дискуссионных вопросов американцами в интернете в контексте того, что их могут прослушивать спецслужбы^[715]. Здесь повторилась модель спирали молчания Э. Ноэль-Нойман, когда люди говорят свободнее, ощущая себя в большинстве, и подавляют свое мнение, находясь в меньшинстве. Только в данном случае люди боятся изоляции не от общества, а от государства.

Ощущения от подлинной реальности — это одно, но есть и ощущения от виртуальной реальности — это совсем другое. А она занимает все большее место в нашей жизни. Ю. Харари в свое время подчеркнул, что единственное, отделяющее нас от животных, это возможность оперировать виртуальностью. Более того, он обнаруживает близость религии и виртуальных игр, говоря: «Многие религии и виртуальные игры накладываются на реальности жизни. Сделаешь так, и получишь наказание. Сделаешь этак, и получишь дополнительные очки. В реальности нет ничего, что бы соответствовало этим правилам. Но миллионы людей играют в эти виртуальные игры. И в чем различие между религией и игрой в виртуальную реальность?»^[716].

Харари как-то забывает существенное отличие. Игра носит второстепенный по отношению к жизни характер, никто не воспринимает ее как реальность, а даже наоборот — ее ставят ниже реальности. В то же время религию человек ставит выше реальности, признавая ее настоящей.

Харари говорит об отличиях человека и животных, что человек достаточно гибок в своей кооперации с другими. Но что позволяет людям это делать? И вот тут в очередной раз звучит мнение Харари о роли виртуальности: «Что позволяет нам единственным из всех животных так взаимодействовать? Ответом является наше воображение. Мы можем гибко взаимодействовать с бесконечным числом чужих, поскольку мы единственные из всех животных планеты можем создавать и верить в фикции, в фиктивные истории. Пока все верят в ту же фикцию, каждый подчиняется и следует тем же правилам, тем же нормам, тем же ценностям. Все другие животные используют свои коммуникативные системы только для описания реальности[…]. Люди, наоборот, используют свой язык не только для описания реальности, но также для создания новых реальностей, фиктивных реальностей»^[717].

Мир всегда ищет наиболее оптимальные конструкции: будь то в технике, будь то в коммуникациях. Мы находимся в периоде, когда постправда стала нормой. Но одновременно, как мы видим, тот или иной вариант ее всегда присутствовал в истории человечества. Социальное — всегда субъективно, что и выводит на сцену феномен фейков. Будем надеяться также, что социальное рано или поздно выведет нас в постфейковую эпоху.

В заключение следует также обратить внимание на то, что наша боязнь фейков в чем-то сравнима с боязнью СССР чужой информации. Советский Союз всеми возможными силами цензурировал любые потоки, не допуская никакого отклонения от генеральной линии. Но ее быстро разрушил поток, который появился из второго понятия, с которым вошла перестройка — гласности. Сложные системы управления могут работать не только в модели монолога, характерного для СССР, но и в модели диалога, существующего в демократиях. Отсюда следует, что не так страшен фейк, как его малюют.