Читать книгу - "Хватит выгорать. Как миллениалы стали самым уставшим поколением - Энн Хелен Петерсон"

зарплату за весь период, а не за час труда. В эпоху Великого сжатия большинство наемных служащих по-прежнему работали по сорок часов в неделю, но без жесткой привязки к часам и, в зависимости от контракта, без законного требования оплачивать сверхурочные. Можно предположить, что большинство наемных служащих никогда не работали больше сорока часов в неделю, а может быть, даже откровенно тратили какое-то время впустую. И по крайней мере в какой-то период XX века так и было: вспомните знаменитый хмельной обед, офисные тележки со спиртным в стиле «Безумцев», послеобеденные сны. В конце концов, у большинства этих наемных сотрудников – а они почти всегда были мужчинами – были секретарши, которые делали за них все, кроме самых важных аспектов работы.

Вплоть до 1970-х годов мужчине среднего класса, работающему на заводе или в офисе, по-прежнему отводилось несколько часов свободного времени, которым он мог наслаждаться вне работы. Но когда экономика начала падать, количество рабочих часов продолжило расти. В условиях массовых оптимизации и увольнений во всем деловом секторе каждый работник должен был доказать свою значимость как начальству, так и консультантам, направленным для выявления излишков и неэффективности.

И самым простым способом показать, что вы работаете больше, что вы важнее для компании, чем человек, сидящий рядом, было работать дольше. В то же время почасовая оплата перестала догонять инфляцию, и многие почасовики стали требовать сверхурочных (или второй работы), чтобы по-прежнему хватало на семейные расходы.

Для того чтобы компания могла увеличить чистую прибыль, проще всего резко сократить льготы. Но это вредит моральному духу компании. Поэтому они нанимали меньше людей – соответственно, выплачивали меньше льгот – и просто ожидали, что те будут работать больше[153]. Даже когда фактическая производительность труда продолжала расти, компании год за годом продолжали сокращать оплачиваемые отгулы. В такой знакомой сегодня ситуации, в условиях жесткой конкуренции работникам ничего не оставалось, кроме как согласиться на увеличение часов и требований.

В своей эпохальной книге «Переутомленный американец» (The Overworked American) Джулиет Б. Шор обнаружила то, что на момент выхода книги в 1990 году казалось почти скандальным. Начиная с 1970 года, из года в год неуклонно увеличивался объем работы, выполняемой американцами, и резко сократилось среднее количество свободного времени: до 16,5 часов в неделю[154]. Шор не первая забила тревогу: в 1988 году в New York Times попытались объяснить «Почему все эти люди чувствуют такую нехватку времени». В следующем году журнал Time озаглавил тему номера так: «У американцев закончилось время». Не случайно трудоголизм стал широко распространенной культурной проблемой примерно в этот период: то, что на протяжении более десяти лет считали упорным трудом, внезапно признали странностью, которой он и являлся.

Но мы выросли на этой странности: миллениалы замечали ее у родителей, даже если они не называли ее трудоголизмом, привыкли к ней, учась в школе, а потом и в колледже. Конечно, никому не нравилось работать все время. Тем не менее работать было необходимо. Сегодня трудоголизм, впервые диагностированный у бумеров, стал настолько распространенным явлением, что его уже даже не считают патологией. Вкалываете ли вы 60 часов в неделю на своей работе по найму или набираете 37 в Walmart и 13 за рулем Uber – все считают это нормой.

Работа просачивается в наши лучшие намерения отдохнуть бесчисленным множеством других способов. Нынешние рабочие кризисы всегда требуют немедленного внимания, даже учитывая то, что с ними или их последствиями ничего не случится, если просто подождать до утра. Продолжающаяся глобализация работы означает, что вас могут вызвать на созвон в три часа дня в Берлине или в шесть утра в Портленде. Менеджер, который слишком выматывается днем, чтобы следить за своей почтой, проверяет ее в постели в десять вечера. Его ответы заставляют людей отвечать через 15 минут.

Некоторые офисные правила требуют самоотверженного присутствия: «побеждает» последний, кто уходит из офиса. Но большинство знакомых мне миллениалов сами «заставляют» себя долго работать. Не потому, что они мазохисты, а потому, что они привыкли, что только постоянной работой можно добиться успехов. Только работать все время – не значит постоянно приносить пользу, но, тем не менее, мы самодовольно убеждаем себя в «продуктивности».

Неустанное стремление к продуктивности не является естественной человеческой потребностью и, по крайней мере в такой форме, появилось относительно недавно. В книге «Контрпродуктивность: тайм-менеджмент в экономике знаний» (Counterproductive: Time Management in the Knowledge Economy) инженер Intel Мелисса Грегг рассматривает историю одержимости «продуктивностью», которую прослеживает с 1970-х годов, охватывая последующие всплески в 1990-х годах, до настоящего времени. Грегг связывает каждую волну появления руководств по управлению продуктивностью, книг по саморазвитию, а сегодня и приложений для отслеживания приступов тревоги с оптимизацией и ощущаемой человеком необходимостью доказать, что он более продуктивен – и, следовательно, теоретически более ценен – чем его коллеги. В нынешней атмосфере экономической нестабильности единственный способ создать и поддерживать подобие порядка – это следовать евангелию о продуктивности, либо прорываясь сквозь уйму писем к чистой папке «Входящие», либо полностью ее игнорируя.

Появилось множество видов прибыльного бизнеса, способствующих повышению производительности, ориентированных как на тех, кто отчаянно пытается впихнуть в свой день еще больше работы, так и на тех, чья загруженность мешает им справляться с самыми элементарными взрослыми обязанностями. Как поясняет Анна Винер в книге «Зловещая долина», за последнее десятилетие Кремниевая долина внедрила уйму инноваций для того, чтобы обращаться к «обеспеченным и перенапряженным людям», продавая им все, от зубных щеток до витаминов, прямо через аккаунты в Instagram. «Любым вечером в Америке замученные родители и повара, давшие себе новогоднее обещание, распаковывали одинаковые картонные коробки от кулинарных стартапов, выбрасывали кучи одинаковой пластиковой упаковки и садились за одинаковые блюда, – пишет она. – Однообразие – небольшая цена за снятие усталости от принятия решений. Оно освободило наши умы для других начинаний, например, для работы»[155].

Стремление к производительности вылилось в новую иерархию труда: на верхнем уровне находятся высокопроизводительные наемные работники умственного труда. Ниже – люди, выполняющие «рядовые» задачи, которые делают эту производительность возможной: няни, специалисты с TaskRabbits, доставщики Uber Eats, уборщики, организаторы пространства, стилисты Trunk Club, фасовщики Blue Apron, работники и водители со складов Amazon, закупщики FreshDirect. У богатых людей всегда были слуги. Только эти слуги помогали богатым не работать, а не облегчали жизнь, чтобы те могли работать больше. Однако люди, которые выполняют задачи, способствующие повышению производительности, почти всегда являются независимыми подрядчиками, которым мало платят, у которых нет гарантий занятости или возможности обратиться в суд в случае плохого обращения. Многие из них руководствуются собственными нереальными стандартами производительности, но вместо того, чтобы получать сотни