Читать книгу - "В середине жизни. Юнгианский подход - Мюррей Стайн"

Новое состояние сознания, которое формируется на основе длительного переживания лиминальности середины жизни, заключает в себе двойной смысл – основных пределов и более широких целей и задач. Оба аспекта этой психологической установки поддерживаются религиозной восприимчивостью, которая является носительницей их смысла и значения: прерогативы коллективного сознания и требования коллективного бессознательного распознаются и почитаются как исходящие от «богов». Присутствует ощущение, что оба они поддерживаются архетипическими силами.

В своей автобиографии Юнг описывает это сложное сочетание установок более личным психологическим языком. По завершении периода конфронтации с бессознательным в возрасте сорока трех лет Юнг обрел твердую веру в то, что все, чему он научился на этом опыте, заключало в себе нравственный императив выполнения запросов коллективного сознания (культуры) и почитания бессознательного деймона, который мучил и преследовал его с раннего детства. «Тяжелым заблуждением, – пишет он, – является мысль, что достаточно достичь некоторого понимания образов и что познание может здесь остановиться. Интуитивное понимание их должно трансформироваться в этическое обязательство» (Jung, 1961, р. 192–193). Это высказывание отражает этическое обязательство по формированию жизни в соответствии с ограничениями и задачами, поставленными интуитивными открытиями, обретенными во время инициации при спуске. Эти факторы совместно формируют внутреннее ощущение направления и смысла. Это положение обобщается в ретроспективных размышлениях Юнга о смысле его переживания лиминальности в середине жизни, приведенных им там же спустя сорок пять лет после события:

«Когда я возвращаюсь к прошлому и перебираю в памяти все случившееся со мной тогда, мне кажется, что это было послание – род приказа. Эти образы содержали нечто, относившиеся не только ко мне. Именно тогда я начал сознавать, что отныне не принадлежу себе, что у меня больше нет на это права. Мои научные изыскания относились к областям, в ту пору наукой еще не освоенным. Я экспериментировал над самим собой, но задачу ставил шире – «пересадить» результаты моего субъективного опыта на реальную почву, иначе они останутся фактами моей личной биографии. Тогда же я заставил себя целиком подчиниться собственным психическим состояниям. Я их любил и одновременно с тем ненавидел, но они были моим единственным достоянием. Посвящая свою жизнь их изучению, я понимал, что лишь таким образом смогу переживать свое бытие как нечто всеобщее».

(Jung, 1961, р. 192)

Юнг описывает ощущение своего призвания – «посадить плоды моего опыта в почву реальности» – с помощью сельскохозяйственной метафоры, не столь уж далекой от задания, данного Одиссею: установить весло, эмблему его переживания в водах бессознательного, в земле, где другие никогда не слышали о море (во времена Юнга – о научном сообществе). Это задание обязывает Одиссея уважительно относиться к его опыту на море, выразить и символизировать его для других. Это побуждение не всегда носит миссионерский характер, хотя может также корениться в требовании представить зримые доказательства внутреннему переживанию. Одиссей призван продемонстрировать эмблему бога, который больше всего отравлял его существование: Посейдона Сотрясателя Земли, Владыки Недр. Для Юнга этот бог олицетворял психику, которая была для него нуминозным деймоном креативности (cf. Jaffé). Юнг вышел из переходного периода середины жизни с единственным обязательством по отношению к психике.

В одной из предыдущих глав я процитировал ученого-классика Онианса, который сказал, что для древних греков «душа» (psyché) дремлет, когда человек бодрствует и занимается мирскими делами, сражается, приспосабливается и т. д. Душа пробуждается только во время сна и при смерти. Эта точка зрения очень похожа на инверсию психологической установки и взгляда на жизнь, примером чему служит орфизм, с его изменением ценностей и «нормального» ощущения реальности, сновидениями и обретением «другого мира» в реальности за счет материального повседневного телесного мира. На стадии лиминальности середины жизни более полно осознается psyché, субъективный фактор на заднем плане нашего переживания, душа, дремлющая и незримая при ярком свете бодрствующего сознания. Основным результатом лиминальности середины жизни является сознание души или душа-сознание.

С учетом сказанного и тождественности греческих слов для обозначения души и бабочки (оба понятия выражаются словом psyché) я представлю сновидение женщины, оказавшейся в глубинах лиминальности середины жизни. На сознательном уровне она ничего не знала о психологическом смысле символизма в ее сновидении. Я рассматриваю это сновидение как парадигму лиминальности середины жизни и ее отдаленного исхода.

«Я уныло бреду по дороге. Наткнувшись на могильный камень, опускаю взор и вижу мое имя на нем. Поначалу я испытала потрясение, но затем странное облегчение. Стараюсь извлечь труп из гроба, но понимаю, что этот труп и есть я. Становится все труднее держать себя в руках, так как практически ничего не осталось, что могло бы удерживать тело в целостности.

Я проникаю через дно гроба в длинный темный тоннель. Иду дальше и прихожу к небольшой, очень низкой двери. Появляется дряхлый старик и говорит: "Наконец ты пришла". (Я замечаю в его руках жезл, обвитый двумя змеями с обращенными друг к другу головами.) Спокойно, но целенаправленно он приносит бесконечно длинное египетское полотно и обертывает меня им с ног до головы, так что я становлюсь похожей на мумию. Затем он подвешивает меня вверх ногами на один из многих крюков на низком потолке и говорит: "Ты должна быть терпеливой, так как это займет много времени".

Внутри кокона темно, и я не могу разглядеть, что происходит. Поначалу мои кости удерживаются вместе, но затем я начинаю чувствовать, что они отделяются друг от друга. Затем все становится жидким. Я знаю, что старик положил внутрь одну змею сверху и другую снизу, и они перемещаются сверху вниз, вперед и назад, из одной стороны в другую, образуя восьмерки.

В это время я замечаю, что старик сидит у окна и смотрит, как проходят времена года. Я вижу приход и уход зимы, весны, лета и вновь зимы. Проходят многие времена года. В помещении нет ничего, кроме меня в коконе со змеями, старика и окна с видом на времена года.

Наконец старик разворачивает кокон. Там находится мокрая бабочка. Я спрашиваю: "Она очень большая или маленькая?"

"И то, и другое, – отвечает он. – Теперь мы должны идти в солнечную комнату, чтобы обсушить тебя".

Мы идем в просторное помещение с большим кругом, вырезанным сверху. Я ложусь на круг, чтобы обсохнуть. Старик наблюдает за этим процессом. Он говорит мне, что я не должна думать о прошлом или будущем, но просто "быть здесь и не двигаться".

Наконец он приводит меня к двери и говорит: "Уйдя отсюда, ты можешь идти на все четыре стороны, но ты должна жить в середине жизни".

Теперь бабочка взлетает в воздух. Затем она спускается на землю и идет по грязной дороге. У нее постепенно появляется голова и тело женщины. Бабочка поглощается, и я могу чувствовать и видеть ее в своей груди».