Читать книгу - "Тайны Французской революции - Эжен Шаветт"

Больше ничего не требовалось, чтоб пересадить Мартина на скамью осужденных, где пять минут спустя он услышал свой смертный приговор.

Выходя из Пасси и минуя площадь Революции, госпожа л’Аженуа увидала роковую телегу и рядом с маркизом Николаи того, на встречу с которым шла.

Скажем и о Ланглуа, который владел на улице Неве-Сент-Эсташ конторой, где Аруе, отец Вольтера, был одним из предыдущих владельцев. Подобно своим собратьям, но по иной причине, Ланглуа умер на эшафоте при обстоятельствах, в которых комическое соседствует с трагическим.

Ланглуа был первостатейным трусом. Чтоб избежать подозрений, нотариус, принуждавший своих клерков носить красные шапки, проводил годы Террора в своем погребе, где клиенты видели его в карманьолке и красной шапке, постоянно занятого патриотической работой – скоблением селитры со стены. Чтоб наверняка избавиться от опасности, он записался членом Коммуны, но не казал там носа.

Наступил Термидор. Робеспьер пал, и Ланглуа, надеясь, что опасность уже миновала, осторожно выполз из своего погреба.

Радуясь спасению, спустя немного времени он нашел в своем кабинете пригласительное письмо на заседание в Коммуне и решил, вполне успокоенный, первый раз прийти в думу. Но на этом-то заседании все общество и было арестовано. Несчастный Ланглуа, осужденный как один из самых закоренелых фанатиков правления, которое, напротив, внушало ему только страх, оказался в толпе обвиненных, погибших на эшафоте, куда накануне Робеспьер указал им дорогу.

Эта казнь девяноста одного осужденного продолжалась почти два часа, а Ланглуа в очереди был восемьдесят четвертым! По словам очевидца, кровь, лившаяся с площадки эшафота на подмостки, сделала их под конец столь скользкими, что, несмотря даже на высыпанную целую меру отрубей, палачи падали, сходя вниз за жертвами.

Возвратимся к положению парижского нотариата перед смертью Ланглуа.

Кроме погибших семнадцати, шестьдесят четыре дельца ожидали приговора в тюрьме. Из тридцати двух оставшихся в живых нотариусов двадцать три пользовались только относительной свободой, потому что к каждому из них приставили – как в насмешку говорили тогда – ангела-хранителя, то есть сторожа, не покидавшего нотариуса ни днем, ни ночью, обедавшего за одним столом с ним, спавшего в его комнате и сопровождавшего его на всех актах, скреплявшихся в городе; особенно же он наблюдал, чтоб нотариус не спровадил как-нибудь за границу графские сокровища, в которые не удалось пока поглубже запустить лапу.

От конфискации правительство мало что выиграло: при первых же тревожных слухах нотариусы, должно быть, успели отыскать надежное помещение денег – в любом случае залоги изгнанников не были найдены ни у казненных, ни у заключенных.

Теперь нотариальные конторы опустели. Восемьдесят одна из них лишилась своих хозяев, или обезглавленных, или арестованных. Чтоб для пользы нации вывести на чистую воду эти конторы и особенно для того, чтоб найти посредников, получивших вклады, было предложено, по мысли Лашавардьера, объявить на освободившиеся места конкурс.

Явились несколько клерков. Большая часть их не знала ни аза в своей науке, но провела четыре дня на конкурсе, в палате Правосудия. Почти все участники были избраны.

Эти-то новые нотариусы, наскоро испеченные, назывались трехгривенными нотариусами, потому что для получения конторы, которая прежде обходилась от 120 до 200 000 франков, им нужно было израсходовать только тридцать копеек на штемпельную бумагу, которую они должны были испачкать актом, вкратце составленным, по поручению конкурса, для доказательства своих знаний.

Когда смерть Робеспьера открыла наконец двери темницы заключенным нотариусам, они нашли свои места занятыми новыми бенефициантами, из которых одни – возвратили место за полновесную сумму, а другие – сохранили его, так или иначе вознаградив прежних владельцев.

Господин Ломбард, представившийся вдове Сюрко, был одним из этих трехгривенных. Наш нотариус, щедро заплатив своему предшественнику, считал себя честным и законным хозяином конторы, которую четыре года тому назад приобрел за более чем скромную цену.

Послушав минут десять глупости Лебика, Ивон вдруг сказал ему:

– Надо полагать, что разговор с нотариусом окончен, потому что, мне кажется, вас зовет хозяйка заменить ее в магазине.

– Хорошо, иду, – спокойно ответил идиот, уходя.

Мгновение спустя Лоретта входила в комнату.

Она была бледна и дрожала, как лист, и как будто любовь молодого человека была ее прибежищем в горе, она с ужасом прошептала:

– Спасите меня, Ивон! Вы не ошиблись, потому что приход этого человека предсказывает мне нежданное горе!!

Но Ивон, с самого возвращения испуганной вдовы прислушивавшийся к чему-то за дверью, казалось, был так глубоко поглощен этим занятием, что Лоретта вынуждена была повторить умоляющим голосом:

– Спасите меня, Ивон, мне страшно!

Вместо того чтоб успокаивать порыв ее безумного страха, Бералек, неожиданно разразившись громким смехом, весело вскричал:

– Как, сударыня, вы пугаетесь, что нотариус предлагает вам второго супруга? Неужели покойный Сюрко до такой степени поселил в вас отвращение к замужней жизни?

Слыша этот странный вопрос, так мало подходящий случаю, госпожа Сюрко, озадаченная, взглянула на Ивона большими испуганными глазами.

Но говоря так, Ивон жестом указал ей на дверь.

– Лебик подслушивает нас, – тихо прошептал он Лоретте.

Гигант возвратился вслед за своей госпожой и, запыхавшись, подслушивал у двери, о чем шло дело с нотариусом.

Но шпион, не подозревая, что он открыт, обманулся в своих ожиданиях, а Бералек оживленно продолжал:

– Молод он или стар, этот вздыхатель, покровительствуемый нотариусом?

Лоретта видела, что ей надо было спешить с ответом, и потому, подавив волнение, произнесла довольно твердым голосом:

– Сорока пяти лет.

– Самый лучший возраст. А что вы ответили, милая госпожа? – спросил Ивон, взглядом ободряя взволнованную вдову, в то же время указывая ей рукой на дверь, за которой таился неприятель.

– Я отказала. Мое первое замужество заставляет меня страшиться другого. Мне по нраву моя жизнь, немного однообразная, но счастливая и независимая.

– Однако молодой женщине всегда нужен защитник, – прибавил Бералек, продолжая направлять палец в сторону двери.

Кивком головы продавщица показала, что поняла его и ответила:

– Но разве у меня нет надежного покровителя, моего верного, доброго Лебика? Он так мне предан, что, я уверена, не колеблясь, убил бы вас, господин Ивон, по одному моему знаку.

– А, госпожа Сюрко, не стыдно ли вам так говорить?! – вскричал Ивон, притворяясь испуганным. – Пожалуйста, без этих шуток! Не вздумайте сделать этот знак, потому что Лебик, мне кажется, и так терпеть меня не может. Я тоже не навижу его, но должен отдать справедливость этому парню: он глуп, как пробка, но я уверен, что настолько же и предан вам.