Читать книгу - "Черноморский набат - Владимир Шигин"

Во время беседы «крокодил морских сражений» так повернул дело, что во всех своих несчастьях обвинил… великого визиря. А флот обещал восстановить к весне за собственные деньги.

Султана он убеждал с таким жаром, что тот призадумался: а может, действительно отсечь визирю голову?

Пока старый Гассан рассказывал султану о великом будущем его флота, вернувшиеся команды поклялись между собой, что отныне никакая сила и даже смерть не заставит их вернуться на корабли, после чего дружно разбежались во все стороны.

Для успокоения народа в Константинополе был распущен слух, будто бы российская армия сняла блокаду Очакова и ушла в Херсон, где князь Потемкин основал свой лагерь. О том же возвещали и муллы в мечетях. Но никто этому не верил. В Порте со страхом ожидали известий о взятии Очакова.

* * *

Положение осаждаемых было действительно тяжелейшим. В крепости начался голод и болезни. Чем положение в крепости становилось хуже, тем турки больше неистовствовали над остававшимися в Очакове христианами.

Из воспоминаний переводчика Цебрикова: «В ночь перебежала к нам из Очакова женщина, она родом полька, но замужем была там за турком: сия, между прочим, объявила, что паша-де всех христианок из города выслал в траншеи к туркам, на удовлетворение скотских их похотей, дабы таковым зверству подчиненных своих угождением тем более их к себе привязать. Она говорила и о прочих жестокостях, каковые турки производят над христианами в городе, как-то: о посажении их в глубокие ямы, морении голодом, холодом, и других надругательствах».

Но немногим лучше было и положение осаждающих. Вокруг, куда ни глянь, вокруг Очакова была только голая ледяная степь, по которой разгуливали снежные бураны, Снега в тот год выпали чрезвычайно глубокие, а морозы перевалили за двадцать градусов с сильным ветром. Эта страшная зима навсегда останется в народной памяти, как Очаковская. Катастрофически не хватало топлива. Жгли все, что могло гореть: тростник, старый бурьян, конский помет. Солдаты мерзли в сырых землянках, терпя нужду в самом необходимом. Как и в крепости в осадном лагере начались болезни. В Петербурге ходили слухи, что третья часть армии сделалась жертвою болезней. Рассказывали, будто смертность доходила до того, что от одной стужи убывало до четырех десятков человек в день.

Из воспоминаний переводчика Цебрикова: «12-го ноября. Шел снег или продолжалась метель два дня беспрестанно. Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где ни посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот… там роют яму… в другом месте лежит нагой мертвец… в том, где побогатее умерший, слышен глас: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!” Там делают гроб, в другом месте просят на погребение и спорят о чем? что завтра и его такая же участь постигнет. Вздохи и стенания везде слышимы».

Впрочем, истину в этом вопросе трудно найти даже историкам. Дело в том, что современники противоречат друг другу. Недруг светлейшего генерал Энгельгардт писал: «Взятие Очакова стоило очень дорого; потеря людей была чрезвычайно значительна не убитыми, но от продолжительной кампании; зима изнурила до того, что едва четвертая часть осталась от многочисленной армии, а кавалерия потеряла почти всех лошадей». Племянник же светлейшего генерал Самойлов рассказывает совершенно иное: «Холод был необыкновенный, но войска ничего не терпели, солдаты в траншеях имели шубы, шапки и кеньги, мясную пищу, винную порцию, пунш горячий из рижского бальзама, который пили офицеры и генералы».

Как обычно бывает, истина кроется где-то посредине. Холод, разумеется, был и солдаты, разумеется, мерзли и даже замерзали, но и полушубки тоже были, и вино, бывало, пили, и мясом, бывало, закусывали.

В последних числах ноября из Елисаветграда возвратился раненный в августе в голову генерал-майор Кутузов, рана которого уже почти зажила.

К этому времени постоянными бомбардировками крепостные верки были уже изрядно повреждены, то там, то здесь зияли бреши, заделать которые у турок уже просто не хватало сил.

Потемкин к этому времени совсем извелся. Он все еще не решался дать приказ на штурм, с другой стороны, давно пора было снимать осаду и уводить войска на зимние квартиры. Уход же от очаковских стен означал не только потерю целого года (так как весной все надо было начинать сызнова), но потерю доверия императрицы, которая только и ждала, что известия о взятии Очакова. Надо было решаться, но решаться было страшно. А вдруг штурм отобьют и кровью еще умоют, что тогда?

При объезде лагеря солдаты слезно просили светлейшего вести их на штурм.

– Ничего, скоро всему конец и на зимние квартиры к невестам! – пытался отшучиваться Потемкин.

– Наши невесты на том свет козлов пасут! – мрачно отвечали окоченевшие солдаты. – Ты лучше веди нас на приступ!

Армия стала роптать, чего ранее не было никогда. Это был тревожный симптом.

Начались сильные снежные бури. Сераскир Очакова, потеряв с уходом флота последнюю надежду на деблокаду, решился дать последний бой вне крепости. Перед боем янычары поклялись копытами белой кобылицы (самая крепкая янычарская клятва!), что будут драться как разъяренные львы. 11 ноября турки совершили внезапную вылазку на устроенную на левом крыле брешь-батарею. В эту ночь генерал-майор Максимович по неосмотрительности не выставил пикетов. Увы, именно он и стал первой жертвой разъяренных турок. Раненного пулей генерала потом дорубили ятаганами. Там же погибли три штаб– и обер-офицера и полтора десятка солдат. Подоспевший резерв, однако, сдержал натиск турок. Затем гренадеры, перейдя в штыки, вытеснил янычар с батареи, загнав их снова в крепость. На поле боя остались лежать семь десятков оттоманов, среди которых были найдены и два аги.

Из воспоминаний переводчика Цебрикова: «На рассвете турки выслали из города в великом числе на вылазку, напали на нашу вновь устроенную батарею на фланге левом, отняли две полевых пушки и поставили было уже на завоеванной ими батарее знамя свое, перерезав малое число людей, в сей батарее от холоду уснувших; но находившийся там на каракуле генерал Максимович, разбудя солдат, пошел сам вперед и имел несчастие по сильном врагу сопротивлении быть сильно порубан и повержен на землю; в которое время турки отрубили ему голову, унесли в город. Солдаты же пошли на штыках, прогнали турков, отняли знамя и отбили одну пушку и, гнавшись за ними, нашли и другую во рву.

В сем случае много с нашей стороны солдат перерезали османы, напав на сонных, многим отрезали головы, унеся их с собою и взоткнув их на штыках, расставили по валу; между сими головами примечена и генерала Максимовича…»

После этой вылазки двухтысячного отряда турок стало ясно, что гарнизон будет драться до последнего.

5 декабря дежурный генерал объявил князю, что на другой день нет более ни одного куска топлива. Обер-провиантмейстер со своей стороны прибавил, что хлеба не хватит даже на один день.

Оба смотрели на светлейшего. Тот долго молчал, затем махнул рукой:

– Назначаю штурм!