Читать книгу - "Последний часовой - Ольга Игоревна Елисеева"

Санкт-Петербург. По дороге из Петропавловской крепости.

Александр Христофорович никак не мог определиться с возрастом императора. Покойный Ангел был старше него и по летам, и, конечно, по положению. Кто бы сомневался! Поэтому Бенкендорф легко находил свое место. Всегда внизу. На невероятном удалении. Даже если случится сидеть рядом за столом у царицы-матери или получить аудиенцию с глазу на глаз.

С Николаем все выглядело иначе. Он был младше. На 14 лет. Громадная разница. И неоспоримая высота его положения не скрадывала элементарной… молодости. Отсутствия опыта. Незрелости мыслей. В то же время генерал признавал за государем твердую волю и абсолютную честность – вещи в нашем мире редкие. А кроме того, здравый смысл и недурное образование, особенно в точных науках. Проезжая мимо какой-нибудь колокольни, царь мог на глаз прикинуть ее высоту и тут же рассчитать, сколько пошло кирпича, бетона, жести…

Никс был серьезен не по летам. Строг. Привык обуздывать страсти и ни разу не проявил беспечности, легкости, желания оставить дело и поразвлечься. Всего, что так свойственно молодым. Положа руку на сердце, Бенкендорф считал, что это плохо. Сколько человек может сдавливать себя железной рукой изнутри?

Однажды он осторожно сказал об этом и получил в ответ:

– Вы не представляете, что я такое. Ведь вы знали меня в детстве. Разве не помните? Ленивый. Своевольный. Наглый. – В его голосе звучало отвращение. На секунду Александру Христофоровичу послышались интонации генерала Ламздорфа. – Упрямый. Трусливый. Когда я понял, что мне придется царствовать, я был в ужасе. Ничто не сравню с этим страданием. Минутами я думал, что сойду с ума. И все время молился: Господи, Господи, пусть я буду не я, а достойный человек.

Кажется, получилось. Порой рядом с этим собранным, ни на мгновение не расслаблявшимся существом становилось страшно. Он мог взорваться изнутри от громадного напряжения. А порой… задавал прямо-таки детские вопросы и даже не подозревал об этом.

В пятницу после обеда они возвращались из Петропавловской крепости в дрожках. Обсуждали ответы, полученные от Орлова. Вдруг император задумался.

– А что Мишель говорил о Муравьеве и Бестужеве? Будто они хвалили друг друга наедине. В каком смысле?

– В том самом. – Бенкендорф всегда умел пояснить дело без оскорбительных подробностей.

Его замечание вогнало государя в еще большую задумчивость.

– Я никогда не понимал… каким образом? – поборов смущение, сказал он. – Чисто технически.

Александр Христофорович бросил выразительный взгляд на круп лошади.

Молчание сделалось почти ощутимым.

– Но… крайне же неудобно…

– Не то слово.

Повисла такая глубокая пауза, перед которой бледнело безмолвие отцов-пустынников.

– Вот где корни бедствий. – После длительного размышления произнес император. Нравственный разврат предваряет политический.

Бенкендорф сокрушенно вздохнул. Плоды закрытого воспитания! Едва Николай вывернулся из-под каблука матери, его приняла в нежные объятия жена. Он уже стал отцом, не успев задаться половиной вопросов, которые составляли сущность прыщавого юношеского интереса самого Шурки.

– В гарнизонах этого полно, – буднично бросил генерал. – Особенно по отдаленным местам, где почти нет женщин. Да и в столице, пожалуй, не меньше.

Мимо них по набережной промаршировали кадеты Артиллерийского корпуса, лихо, с посвистом, выпевая «Журавель», любимую дразнилку всех полков, где каждый хвалил себя и глумился над «противником»:

Кавалергарды дураки,

Подпирают потолки! —

рявкал запевала.

Жура, жура, жура мой!

Журавушка молодой! —

подтягивала вся рота.

– Помните, как начинается?