Читать книгу - "Последний часовой - Ольга Игоревна Елисеева"

«Надо же, число запомнил и день недели, – отметил Бенкендорф. – Не повезло с высочайшими особами. Первая встреча, и на тебе!»

– Почему же вы не вычистили сапоги прежде, чем встать в караул? – подал голос до сих пор молчавший Левашов.

Лицо арестанта исказила жалобная гримаса.

– В-вакса кончилась.

Ответом ему был дружный хохот трех генеральских глоток.

– Негодяи. Сатрапы, – прошептал поручик.

– Однако, Николай Романович, мы вас сегодня призвали не по поводу ваксы. – Бенкендорф первым подавил конвульсивные вздрагивания в животе. – На вас ручные кандалы, и это уже исключительная мера.

– Вы показываете отъявленное запирательство! – Чернышев раздул усы.

– Разве все, кто здесь находится, виновны? – дерзко отвечал Цебриков.

– Отнюдь. – Бенкендорф опередил товарища, готового взорваться. – Но никто, повторяю, никто не распространяет по крепости нелепых и ужасных слухов.

– Да и как вы вообще сноситесь меж собой?! – воскликнул Чернышев. – Для каких надобностей?

Арестант бегло взглянул ему в лицо и тут же отвернулся. О чем можно говорить с человеком, которому неведомо, для каких надобностей люди, осужденные на долгое одиночество, ищут компании?

Александр Христофорович наклонился к соседу и, понизив голос, попытался пояснить, что, освоившись, разговаривать и даже переписываться в крепости совсем нетрудно, тем более что от заключенного к заключенному курсируют родственники.

– Нет! Я хочу услышать это от него! – взвыл генерал-адъютант. – Вы еще будете оправдывать их дерзости!

Бенкендорф хотел возразить, но заговорил арестант.

– Извольте. Что вам неясно? В казематах внутренние стены выстроены из сырого леса. От железных печей они высохли и дали огромные трещины, мигом заросшие паутиной. При желании, расковыряв дыру, можно видеть друг друга, не то что говорить.

– Вы так легко признаетесь?

– А что вы можете сделать? – в голосе Цебрикова прозвучал вызов. – Крепость переполнена. Несколько тысяч заключенных скоро потянут ее на дно Невы!

У страха глаза велики!

– В настоящий момент здесь не более двухсот человек, – сказал Бенкендорф. – И если вы полагаете, что мы не найдем, куда вас перевести так, чтобы поселить без соседей, то ошибаетесь.

– О, я не сомневаюсь, что ваши инквизиторские превосходительства обнаружат способ заткнуть мне рот! – вспылил Цебриков. – Но правда, как кровь, просочится и сквозь каменные стены! Я своими глазами видел на лбу у Пестеля два широких рубца – свидетельство истязаний времен первых христиан! – глаза узника заблестели. – Ему свинтили на голове железный обруч и сдавливали кости до тех пор, пока они не начали трещать…

«Я же говорю, католик», – вздохнул Бенкендорф.

– А где вы могли видеть Пестеля? – поинтересовался Левашов.

– Его проводили по коридору, когда открыли мою дверь.

– Вы заключены в разных казематах.

Цебриков на мгновение запнулся, потом откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и принял патетический вид.

– Нельзя же предположить, чтобы человек без пыток, и самых изощренных, стал давать показания в таком числе.

Все три следователя, невзирая на разницу темпераментов и душевных свойств, были обескуражены. Мгновение они молчали, потом Чернышев разразился потоком брани. Левашов заерзал. А Бенкендорф призадумался. Стало быть, в крепости известно, что один из главных подозреваемых говорит много? Что ж, в этом есть своя польза. Боясь оказаться более виновными, другие наперегонки кинутся рассказывать небылицы. В каком-то смысле полезны даже оскорбительные измышления о пытках. Подобный слух развяжет языки лучше увещевательных лекций, которые порой приходится читать.

– Смею вас заверить, – сухо произнес Александр Христофорович, – что господин Пестель дает показания добровольно, и мы были бы рады, если бы каждый из подследственных изъяснялся столь же чистосердечно. – Бенкендорф прервал себя, понимая, что словами не убедить человека, ждущего мучений. – У вас был священник?

– Для чего? – насупился Цебриков. – Служители алтарей воскуряют фимиам живым идолам.

– Еще и богохульствует! – зашипел Чернышев. – На вас следует надеть ножные кандалы!

– Наденьте!

Казалось, лицо арестанта светится изнутри каким-то осязаемо-темным светом. На нем проступила печать вдохновения. Александр Христофорович вдруг подумал, как трудно людям с задатками мучеников сносить кошмар в высшей степени бумажного, стерильно-чиновничьего следствия. В воображении им рисовались страдания на кресте, обличительные речи, злодеи-палачи. Вместо этого – безликие допросные листы, кислые щи на обед, метелка в углу камеры. А из всех человеческих напастей – крысы да сырость. Романтика начинала подкисать, приобретая запах прелой дерюги.

– Сожалею, но при обнаруженном настроении мы вынуждены отделить вас от других заключенных, – сказал неукоснительно вежливый Левашов. – Истерия заразна.

– Вы полагаете его бешеным! – расхохотался Чернышев. – Думаете, перекусает все стадо!? Да его в колодки и в самое гнилое место Алексеевского равелина.

Вряд ли это поможет, думал Бенкендорф. В прежние времена такого ждала монастырская тюрьма. Теперь рудник, поселение или солдатчина. Он впадает в экстаз при виде собственных страданий и кормит сердце мыслями о чужих.

Тюрьма мне в честь, не в укоризну!

За дело правое я в ней,

И мне ль стыдиться сих цепей,

Когда ношу их за отчизну, —

продекламировал поручик.

Следователи вопросительно переглянулись.

– Вы тоже поэт? – с нервной улыбкой поинтересовался Левашов. Просто беда: из 131 человека, чья виновность уже не вызывала сомнения, добрая сотня писали.

– Нет, – искренне рассмеялся Цебриков. – Это Рылеев. Ко мне попала тарелка Кондратия Федоровича с нацарапанным на дне четверостишием. Теперь вся крепость его знает!

По приказу генерал-адъютанта часовой отлучился, чтобы принести оловянную тарелку и гвоздь.

– Будьте добры, повторите подвиг вашего кумира.

Цебриков сделал честную попытку.

– Боюсь, что одно слово «укоризна» заняло половину плошки.

Арестант со стуком бросил гвоздь в миску и отодвинул ее от себя. Презрение изобразилось на его лице.

– Это ничего не доказывает. Положим, у Рылеева мелкий почерк.

– Положим, эту басню вы тоже сочинили, – с негодованием заявил Левашов. – Не берусь утверждать, как именно к вам попали стихи, но точно не на тарелке. Однако так завлекательнее, не правда ли?

Поручик гордо вскинул голову.

– В нашей жизни мало яркого, по-настоящему прекрасного и святого. А вы ухитрились даже заточение в узилище превратить в конторскую волокиту! Посыпаете циркулярами выгребную яму крепостничества. Думаете, меньше смердеть будет?