Читать книгу - "Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд"

Герцог проводил Лоу до начала лестницы. Хотя дверь была широко открыта, так что могли пройти оба, Джон Лоу уступил дорогу.

* * *

Филип Орлеанский, регент Франции, имел распорядок, которому следовал настолько точно, насколько способен человек, которому все мгновенно наскучивает. Он никогда не обедал, но выпивал чашку шоколада в три часа, когда просителям разрешалось войти к нему. Дни он отдавал работе, а ночи, которые начинались после того, как он навещал свою мать, предназначались для его единственного развлечения — дебошей.

Для начала в пять или в шесть часов он приходил проведать Мадам. Ей уже шестьдесят четыре года, и она, хронически недовольная, маниакально марающая бумагу, почти полностью удалилась от дел двора. Он целовал ей руку и стоял, пока она не предлагала ему сесть. Часто она забывала это сделать. Она видела мало своего во всех своих детях; все ее радости остались далеко в прошлом, в черных лесах и на маленьких дворах другой страны.

Затем регент уходил в ночь, к своим двенадцати распутникам (из которых он любезно исключил Сен-Симона). Можно было видеть, как его карета без опознавательных знаков грохочет по Парижу с такой скоростью, что качаются лампы на цепях, натянутых над улицей.

Распутники всегда ждали его, и, когда он появлялся, начиналось веселье. Самые отвратительные слухи были правдой — хористки, актрисы из «Комеди Франсез», случайная двенадцатилетка, предварительно соблазненная его камердинером (ибо регент никогда не насиловал женщин), снятые одежды, рифмы и памфлеты, тела, вздымающиеся и опускающиеся в каком-нибудь углу. Мужчины в масках, женщины верхом на их коленях, шлепки по коже. Иногда накрытый стол поднимался из-под пола, полный непристойного фарфора, серебряных ваз, отражающих фрагменты немыслимых сцен, когда распутники, соревнуясь, пытались вывести регента из апатии и шокировать его своей дерзостью. Слуги ставили пищу и убегали прочь от этого опасного веселья.

Регент наслаждался; ему требовалось возбуждение. Поэтому ночами он смешивал ранги и передавал своих любовниц другим в покоях, где не было ни рангов, ни воспоминаний.

— Начинайте con-fu-sion!^[40] — командовал он по-английски, проказливо выворачивая последний слог, возвышая голос и стуча тростью об пол. Его бешеные больные глаза щурились, шаря по комнате в поиске дальнейших развлечений.

* * *

В первые восемнадцать месяцев своего правления регент попытался завести во Франции новый порядок. Он призвал многих, удаленных по религиозным причинам, и освободил из Бастилии тех, кто был схвачен за неизвестные преступления. Он объединился с Англией, Голландией и Священной Римской империей, чтобы препятствовать попыткам Филиппа Испанского унаследовать французский трон, если мальчик-король умрет. Но Палата юстиции не оправдала своего названия. Слуга давал показания против своего господина, Бастилия снова наполнилась; что касается католической Испании, регент только ослабил и без того слабеющего нашего наиболее естественного союзника. Он уже потерпел поражение. В промышленности был застой, сельское хозяйство нищало, и королевство задолжало на много лет вперед. Не удивительно, что Филипп Орлеанский ждал ночи.

Лоу видел, что нужен кредит, и принес свой план банка — частного банка, но вскоре это будет королевский банк с бумажными деньгами. Потом Лоу задумал большие торговые компании. То, что он был иностранец, протестант, игрок с дурной репутацией и в оппозиции к парламенту, делало его успех еще более замечательным.

Регент позволил Лоу выпустить банкноты и вложил миллион ливров в это дело самым публичным образом, каким только возможно. Он верил в Лоу, как верил в немногое, верил, как один негодяй другому негодяю.

Они сидели вместе, и их глаза поднимались на одну и ту же проходящую мимо женщину, они играли в теннис, и смеялись они одновременно. Так Лоу было позволено открыть кредит для Франции, пока регент пил и распутничал до рассвета.

По утрам воспоминания одно за другим постепенно возвращались к регенту. Он походил на человека, который кружит по большой комнате со свечой. В каждом углу открывается зрелище, которое лучше было бы оставить неосвещенным, — паническое бегство попавшихся в ловушку попискивающих созданий. Он вспоминал случайные слова, спадающие одежды, неуместные пьяные ласки. Иногда в этом прискорбном блуждании по памяти он видел светлые глаза своей дочери, герцогини де Берри, — он видел ее даже раздетой, ибо часто по ночам она присоединялась к его нечестивому веселью, и об этом знал весь Париж.

Каждое утро он спускался в долины разочарования. Каждую ночь ему приходилось закрываться от всего. Благом было то, что двора больше не существовало. Когда регент распустил свой двор, закрыл Версаль и Марли и переехал в Париж, в Пале-Рояль, старые придворные оказались без пристанища. Не было больше «апартаментов», не было званых обедов. Новые жили в Париже в салонах и на балах, где можно было творить все что угодно под прикрытием масок из черного бархата.

Регент спешил уединиться в Люксембургском дворце с дочерью и распутниками или в Сен-Клу, когда позволяло время года.

Этикет упростился, стал чем-то вроде словесной конструкции. Остроумие — колкость, bon mot, резкий выпад и умелый ответ — заменило манеры. Регент вырос среди всякого рода межродственных распрей, рытья подкопов и контрподкопов при дворе — выпад, ответный удар, удар, удар, удар. От этого он очерствел. Взращенный для интриг, принужденный жениться в семнадцать лет, он так и не нашел своего дьявола, но все еще продолжал упорно искать. Людовик Четырнадцатый, подозревая, что на самом деле он человек не такой плохой, каким хочет казаться, называл племянника «хвастуном в преступлениях». Регент старался быть как можно более худшим, чтобы выяснить, кто, несмотря ни на что, будет любить его.

* * *

Герцог Сен-Симон никогда не опустился бы до совместных интриг с Джоном Лоу, но все же не сговариваясь они оба знали, что утро — наилучшее время, чтобы уговорить регента. Когда глаза у него слабы и он еще раздражен, он готов подписать все, что угодно.

Итак, в должное время поутру с моделью le Grand Pitt они явились в Пале-Рояль, где лукавый Ватто расписал стены сценами fétes galantes.^[41] Этими Пьеро и Коломбинами, скачущими нимфами и сатирами, вздутыми холмами плоти с драпировками, прилипающими таким образом, что они бросали вызов природным свойствам ткани, Ватто высказал свое отношение к веселью регента и его дочери, герцогини де Берри. Вялые пастухи, положив руки на бедра, сидели, развалясь, на траве вокруг. Но, надо сказать, регент издали не слишком ясно их различал.

В тот день у регента болела голова от шампанского, и красные пузырьки прошлой ночи превратились у него в голове в тысячу иголок. Лоу и Сен-Симон отметили ярость в его прищуре и желание поскорее остаться одному.

— Опять этот булыжник, — сказал регент, щуря воспаленные глаза.