Читать книгу - "Мари. Дитя Бури. Обреченный - Генри Райдер Хаггард"

Масапо увели, вид у него был весьма понурый. Все остальные попрощались с королем и разошлись.

Должен добавить, что за исключением приглашения ньянги, что, конечно, было примером чистого суеверия кафров, решение короля показалось мне обоснованным и справедливым, и оно очень отличалось от того, какое решение могли бы вынести Дингаан или Чака, имевшие обыкновение на основании даже более слабых доказательств истреблять не только обвиняемого, но и всю его семью, включая дальних родственников.

Минуло восемь дней. За это время я ничего не слышал о деле и не встречал никого, кто мог иметь к нему отношение, поскольку все это как будто сделалось «зила» – то есть тем, о чем не принято говорить. На девятый день меня пригласили присутствовать на процедуре «разоблачения». Какого же ньянгу, гадал я, избрали для этой варварской и кровавой церемонии? Далеко идти мне не пришлось, поскольку место для нее выбрали за оградой Нодвенгу, на том самом открытом участке земли, что лежал перед устьем долины, где располагался мой лагерь. Подойдя ближе, я увидел большое скопление народу, человек пятьдесят или больше, собравшихся вокруг небольшой овальный площадки, чуть более оркестровой ямы в театре. В первом ряду здесь сидело много знатных людей, мужчин и женщин, и в их числе я увидел Садуко, Масапо, Мамину и других; также среди них присутствовала и вооруженная стража.

Едва я успел присесть на свой складной стульчик, который нес за мной Скоул, как через ворота крааля вышли Панда и несколько его советников. Толпа приветствовала короля, дружно проревев «Байет!». Когда эхо крика затихло, в глубокой тишине прозвучал голос Панды:

– Приведите ньянгу. Пусть начинает умхлахло (то есть разоблачение колдуна)!

Последовала долгая пауза, а затем в распахнутых воротах появилась одинокая фигура, которая на первый взгляд едва ли выглядела человеческой, – фигура карлика с неправдоподобно большой головой, с которой свисали длинные, заплетенные в пряди седые волосы. Это был не кто иной, как Зикали!

Никем не сопровождаемый, почти совсем обнаженный, в одной лишь набедренной повязке, без привычных шаманских атрибутов, Зикали проковылял своей странной походкой, неуклюже переваливаясь, как жаба, мимо советников и остановился на открытом пространстве площадки. Здесь он медленно огляделся вокруг своими глубоко запавшими глазами, поворачиваясь на месте, пока наконец не уткнулся взглядом в короля.

– Чего ты хочешь от меня, сын Сензангаконы? – спросил колдун. – Немало лет прошло с тех пор, как мы виделись с тобой последний раз. Ради чего ты вытащил меня из моей хижины, меня, лишь дважды посещавшего крааль короля зулусов с тех самых пор, как Великий Черный (то есть Чака) сел на трон: первый раз – когда убивал буров тот, кто правил до тебя, и второй – ко гда меня привели, чтобы на моих глазах убить всех, кто остался от моих сородичей, отпрысков королевского рода ндвандве. Теперь ты призвал меня, чтобы и я последовал за ними в темноту, о дитя Сензангаконы? Если так, я готов, только сначала скажу несколько слов, которые тебе не понравятся.

Низкий раскатистый голос Зикали эхом отозвался в тишине; толпа замерла в ожидании ответа короля. Я видел, что буквально всем этот человек внушает страх, даже Панде – он беспокойно ерзал на своей скамье. Наконец король заговорил:

– Нет, Зикали. Кто бы захотел причинить вред мудрейшему и древнейшему в стране человеку? Тому, кто одной рукой касается далекого прошлого, а другой – настоящего. Тому, кто был стар и мудр еще в те времена, когда начинали жить наши деды. Нет, здесь ты в безопасности, ведь даже сам Черный владыка не осмеливался тронуть тебя пальцем, хотя ненавидел тебя и считал своим врагом. Что же до того, зачем тебя привели сюда, – назови причину сам, о Зикали. Нам ли учить тебя мудрости?

Дослушав короля, карлик разразился своим жутким смехом.

– Вот как! Королевский дом Сензангаконы наконец-то признает, что я все же обладаю мудростью. Что ж, не успеет еще все закончиться, как все вы убедитесь в этом.

Он вновь рассыпался зловещим смехом и продолжил торопливо, словно боясь, что его призовут объяснить свои слова:

– А где же плата? Плата где? Быть может, король беден и полагает, что старый ндвандве будет гадать задарма, как для своего друга?

Панда шевельнул рукой, и в круг, где стоял Зикали, вывели десять отборных телок, которых, по-видимому, держали наготове поблизости.

– Жалкие скотинки, – презрительно сказал Зикали, – не ровня тем, что мы выращивали до правления Сензангаконы. – Услышав его замечание, толпа изумленно ахнула. – Ничего не поделаешь, какие есть, я заберу их в свой крааль… И прибавьте быка, а то у меня ни одного не осталось.

Скотину увели, древний карлик опустился на корточки и уставился в землю, видом своим очень напоминая большую черную жабу. Так он сидел, опустив взор, довольно долго, минут, думаю, десять, пока я, внимательно наблюдавший за ним, не почувствовал себя словно под гипнозом.

Наконец карлик резко поднял голову, отбросив назад седые космы, и провозгласил:

– Сколько всего я вижу в этой пыли. Это прах! О да, он живой, прах живой и говорит мне много всего… Покажи, что ты живой, о прах! Смотрите!

С этими словами он взметнул вверх руки, и у его ног закрутился один из тех крохотных и непостижимых вихрей, что знакомы всем, кто знает Южную Африку. Вихрь поднял с земли тонкую пыль – пыль стала вытягиваться в высокую крутящуюся колонну, которая становилась все выше и выше и вскоре вознеслась на высоту пятидесяти футов или даже больше. И так же внезапно, как появился, вихрь угас, и пыль осела на Зикали, на короле и трех его сыновьях, сидевших у него за спиной. Помню, этих трех принцев звали Тшонквени, Дабулесинье и Мантанташийя. Так вышло, что по странному совпадению все трое были убиты в великом сражении у Тугелы, о чем я еще расскажу.

И вновь возглас изумления и страха пронесся по толпе, наблюдавшей, как поднялась пыль у самых ног Зикали не по естественной причине, но по велению волшебства. Мало того, те, на кого она осела, включая короля, поспешили подняться и принялись отряхиваться от нее с завидным усердием, продиктованным явно не любовью к чистоте. А Зикали вновь захохотал: он не стал стряхивать пыль, и сейчас она покрывала его недавно смазанное маслом тело, придавая ему тусклый, мертвенный оттенок кожи серой гадюки.

Наконец ньянга поднялся и, сделав шаг в одну сторону, затем в другую, стал внимательно разглядывать только что осевшую на землю пыль. Затем, сунув руку в мешочек, болтавшийся у него на шее, вытащил оттуда высохший человеческий палец с ярко-красным, будто накрашенным, ногтем – зрелище, от которого содрогнулся весь круг зрителей.

– Будь умен и искусен, – заговорил он, – о палец той, которую я горячо любил. Будь умен и напиши на пыли, как умеет писать вон тот Макумазан и как писали некоторые ндвандве, прежде чем стали рабами и склонили головы перед Великими небесами^[95] (так Зикали назвал зулусов). Будь умен, милый палец, когда-то ласкавший меня, Того, кому не следовало родиться, и начерти все, что нынче угодно знать королевскому дому Сензангаконы.