Читать книгу - "Держатель Знака - Елена Чудинова"

Кузов автомобиля привычно грохотал от тряски по полуразвороченной мостовой. Мелькали зияющие провалы разобранных на дрова деревянных домов и холодные каменные стены…

Ночь была промозглой. Дину Ивченко, сидящую у правого борта грузовика, знобило.

— Ордера носила?

— Нет, потом подпишет. Некогда было. — Дине отчего-то хотелось, чтобы эта утомительная тряска не прекращалась… С тяжелой неохотой думалось о том, что автомобиль скоро остановится, придется вылезать, идти, что-то говорить, делать, может быть — стрелять… Раньше было легче, намного легче… Раньше, при любой усталости, гнев вспыхивал, как порох, в который швырнули спичку, — спичкой этой могло быть что угодно: портретик какого-нибудь гада-офицерика на стене — и рука сама тянется к маузеру… И все легко, очень легко — можно стрелять и идти под пули…

Теперь вызывать в себе эти вспышки становилось с каждым разом труднее. Стремительная, двигающая ненависть ушла в прошлое: теперь она лежала чугунным мертвым грузом — этот груз, как привязанный свинец, тянул вниз, в покой оцепенения…

Это началось уже давно, с того страшного вечера, когда, взломав дверь явочной квартиры, она с Петровым и Ананьевым, пробежав по пустому коридору, распахнула двери освещенной домашне-уютным светом керосиновой лампы гостиной…

Олька сидел, уронив голову на грудь, длинные пепельные кудри наполовину закрывали его лицо: он казался очень пьяным — это была одна из ею излюбленных пьяных поз… Это было кричаще нелепо — но на столе перед ним стоял пустой бокал рядом с бутылкой… Другой бокал стоял на буфете: наполовину полный.

«Олег!» — Дине еще казалось, что сейчас Олька лениво поднимет голову.

…Олька остался неподвижен: такой же опущенной осталась голова, таким же тяжело развалившимся тело, так же безвольно свисала рука… Дина закричала.

Под рукой, на паркете, валялся пистолет.

«Олег!»

«Наповал…» — процедил Петров, стаскивая кепку: Володька последовал его примеру.

…В подбитой мехом куртке дырка оказалась незаметной — мех и впитал кровь…

Сжавшей обеими руками Олькину голову, пытающейся приподнять ее Дине показалось, что Олька взглянул на нее — пьяным пустым взглядом…

Она плохо помнила, что было дальше.

Было невозможно понять, что же произошло в этой квартире… «Его душа — заплеванный Грааль, его уста — орозенная язва, Так: ядосмех сменяла скорби спазма, Смеясь рыдал иронящий Уайльд. У знатных дам смакуя Ризевальт, Он замечал, как едкая миазма Щекочет мозг — щемящего сарказма Змея ползла в сигарную вуаль…» — Олька часто с удовольствием цитировал эти с ускользающим смыслом плавные строки, которые, казалось, нельзя было и произносить иначе, чем с этим нарочито московским, безупречно московским произношением…

Это был буржуйский поэт, но Олька позволял себе любить его… Еще он любил Блока и какую-то московскую Марину Цветаеву… Особенно Блока…

«…Мы действительно скифы… У нас дыба в крови… Зверство, но не на западный лад — веселое зверство — с кистенем по дорогам да в шелковом кафтане… Зверство-молодечество — его и былины несут» — это произносилось не без удовольствия…

Со смертью Ольки что-то как будто ушло из стен Гороховки — это ощущали все… Даже недоброжелателям, не прощавшим Олькиного барства, стало его не хватать…

…Автомобиль резко остановился перед одноэтажным домом. Два окна были еще неярко освещены.

— Тьфу ты, надо было проехать пару домов мимо, — с досадой проговорил Володька. — Не вспугнуть бы…

— Кто там?

— За шведским мылом.

— Сейчас…

Дверь отворилась: на пороге стоял русоволосый молодой человек с военной выправкой. При виде чекистов он попытался захлопнуть дверь снова, но было уже поздно.

— У вас имеется ордер?

— Имеется.

Дина поняла, что никакой стрельбы не будет. За не покрытым скатертью дубовым столом, на котором в глиняном умывальном кувшине стояли три дымчато-белые розы на длинных стеблях, сидела — как показалось на первый взгляд — девчонка лет четырнадцати: в козьей шали на щуплых плечах и с золотыми, не пушистыми, но рассыпающимися в прическе волосами, собранными на затылке в узел… Девчонка что-то шила — какой-то маленький непонятный предмет, нет — понятный: это был детский чепчик… Ребенок тоже был в комнате — он спал невдалеке, в приспособленном под кроватку ящике комода… Вот как! Можно было не опасаться, что офицерик даст себя арестовать без звука.

— Сдать оружие!

Офицерик молча положил на стол револьвер — так спокойно, словно и не подписывал одним этим свой смертный приговор.

— Митя… Это — конец?

— Боюсь, что да. Слушайте, мадмуазель, я попросил бы Вас не курить в комнате, где находится ребенок.

— Нежности какие, не сдохнет. Скоро на корню ваше семя давить начнем. — Дина с непонятным для себя волнением следила за выражением лица продолжавшей свое шитье юной женщины: не изменится ли оно, не проступит ли в нем страх, страх от понимания того, что никто не сможет помешать ей, чекисту Дине Ивченко, разрядит маузер в это крошечное существо, бессмысленно раскрывшее на нее мутные голубовато-темные глаза… Дине хотелось этого страха. Лицо той оставалось спокойно; оборвав нитку, она расправила слабыми детскими пальцами готовую оборку. Офицер, презрительно усмехнувшийся на Динину реплику, сидел на краю стола, наблюдая за обыском.

«А если бы разрядить — как бы тогда запела, дрянь?» — Это напоминало прежние времена нахлынувшая ненависть сейчас захлестывала все Динино существо, но от этого было почему-то нестерпимо больно… И, что казалось совсем необъяснимым, было чувство, что в этой боли чем-то повинен Олька…

Олька… В Дининых ушах неожиданно (хотя такое случалось не в первый раз) прозвучал насмешливо плавный московский голос:

«Прежде всего — попытайся выбить его из седла, в котором он пока довольно крепко держится… А как ты думаешь — почему? Потому что он уверен, что под ударом только он… Лиши-ка его этой уверенности — и посмотрим тогда…»

«Арестовать вместе с ним?»

«Не будь дурой — девчонку надо оставить на свободе: даже если она сама не побежит к тем, кто еще остался, она нас все равно на них наведет… Думаешь, эти белоручки не станут пытаться выяснить, что с ней и с младенчиком?.. Соображать же надо! Только не делай от него секрета, что она останется в виде приманочки… Уразумела?»

Как хочется, чтобы эта дрянь перестала корчить из себя принцессу!

— Ну что!

— Ни бумажки… Пусто.

— Ладно. Давай-ка я сама подмахну ордерок — и господину Николаеву придется проследовать с нами… Что же касается мадам с сосунком — то их мы брать не будем, во всяком случае — пока…