Читать книгу - "Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер"

Империи Российской», – пишет он, явно имея в виду шляхту Литвы и Волыни, а под словом «мы» подразумевая корпорацию русского имперского дворянства. О принадлежности этих земель «русской национальной территории» здесь речи нет. Все это станет общим местом уже после 1830 г. Уже в стихах, которыми Пушкин откликнулся на восстание 1830 г, этот мотив присутствует, причем в весьма драматической форме: «Славянские ручьи сольются в русском море? / Оно ль иссякнет? вот вопрос»[787].

Логика дискурса общерусской нации выдвигала границы «русской национальной территории» за границы империи, в населенные восточными славянами области Габсбургской монархии. Дискурс о Червоной Руси (Восточной Галиции) и Угорской Руси (Буковине и современной Закарпатской Украине) принципиально отличался от панславистского дискурса вообще о славянах Габсбургской и Османской империй. Это был, по сути, дискурс националистической ирреденты. Пыпин, например, поклонником панславизма не был, но в цитированной статье «Волга и Киев» он счел нужным написать о судьбе «южно-русского народа в Галиции» [211]. Уже в XIX в. русские националисты неоднократно критикуют «ошибку Екатерины», оставившей «русское» население Восточной Галиции Австрийской империи, где оно оказалось «под властью поляков».

Таким образом, «исконно русские земли» в рамках этой оптики делились на «благополучные», то есть те, в которых их русский характер был вполне утвержден[788]; проблемные, «больные», где следовало извести враждебные влияния; и, наконец, остающиеся вовсе «отторгнутыми», то есть в империю, и, как следствие, в национальное тело, не включенные.

Этот дискурс оставался в силе вплоть до краха империи. При обсуждении в Думе в 1911 г. вопроса о создании Холмской губернии (то есть о выводе Холмщины из Царства Польского) В. А. Бобринский-второй доказывал, что эта территория должна быть «в бесспорном национальном владении не России, здесь все Россия, – но Руси, чтобы это поле было не только частью Российского государства, но чтобы оно было всеми признано национальным народным достоянием, искони Русской землей, то есть Русью»[789]. Это не мешало Бобринскому признавать, что население Холмщины глубоко ополячено. Но этот факт служил как раз аргументом в пользу срочности мер по «спасению» еще не вполне утраченной «изначальной русской его природы». «Это особенно больной истерзанный русский край, и вот его хотят выделить, чтобы особенно внимательно и бережно его лечить»[790]. Образ национального тела, отличного от империи, и больной части этого тела, причем больной в первую очередь именно как часть национального тела, а не империи – символика русского национализма выступает здесь совершенно отчетливо.

Именно в связи с западными окраинами можно проследить, как дискурс национальной территории отражался в концепциях такого последовательного российского империалиста, каким накануне и во время Первой мировой войны был П. Б. Струве. Свою статью «Великая Россия и Святая Русь» он начинает с утверждений, что «Россия есть государство национальное», что «географически расширяя свое ядро, русское государство превратилось в государство, которое, будучи многонародным, в то же время обладает национальным единством»[791].

Именно эти цитаты и приводятся часто среди доказательств того, что национальное государство и империя в восприятии русских слились. Между тем, в этой же статье Струве говорит о «национальном государстве-ядре», в котором «русские племена спаялись в единую нацию». Он отмечает способность этого национального ядра к расширению и отличает его от расширения империи. Связь разных окраин с «государственно-национальным ядром» может быть, по Струве, «чисто или по преимуществу государственная», а может быть «государственно-культурная, доходящая в окончательном своем развитии до полного уподобления, обрусения "инородцев"». Идеал Струве, конечно, постепенное расширение, на основе «правового порядка и представительного строя», государства-нации до границ государства-империи, но он, во-первых, ясно видит различия между ними, и, во-вторых, осознает свой идеал как далекую перспективу. Несколько раньше, в полемике с украинским национализмом, Струве не раз использует формулу «русская Россия», имея в виду именно «общерусскую нацию»[792].

Таким образом, даже в идеологии либерала-империалиста Струве сама идея русской национальной территории присутствует. Когда Струве переходит к формулированию задач России в мировой войне, оказывается, что на первом месте у него стоит задача «воссоединить и объединить с империей все части русского народа», то есть аннексия «русской Галичины». Здесь он, как это вообще типично для националистического дискурса органического единства, снова прибегает к метафорике оздоровления национального тела, доказывая, что присоединение Галичины необходимо для «внутреннего оздоровления России, ибо австрийское бытие малорусского племени породило и питало у нас уродливый так называемый «украинский» вопрос». Вторая задача, с точки зрения Струве, «возродить Польшу как единый национальный организм». И лишь третья – контроль над проливами. Таким образом, в этом перечислении Струве на первое и второе место ставит задачи, вытекающие именно из националистического дискурса, причем не обременяет себя их подробным обоснованием как очевидные, сосредоточившись на пространных геополитических объяснениях, зачем все-таки России нужен Константинополь.

Яркой иллюстрацией эволюции и одновременно живучести этого дискурса в переломный момент краха империи могут служить материалы Особого политического отдела МИД. Его сотрудники и консультанты в ходе Первой мировой войны разрабатывали идеологические обоснования для аннексии Червоной Руси и Угорской Руси. Отдел готовил свои последние меморандумы уже для большевиков и в них продолжал отстаивать концепцию общерусской нации, теперь уже клеймя и царей, и кайзеров за ее расчленение, и ссылаясь на право «самоопределения трудящегося народа»[793].

Важный аспект темы – взаимоотношение религиозного и этнического фактора в дискурсе русского национализма. На западных окраинах в контексте русско-польского соперничества акцент на противостоянии православия и католицизма был очень сильным. В то же время можно заметить, как с течением времени в националистической риторике религиозный фактор уступает первенство этническому.

Напрасно было бы искать в любой период истории поздней империи идейного единства в русском обществе по вопросу о том, можно ли считать русскими белоруса-католика или детей от смешанных браков с поляками, равно как и в вопросе о том, где точно проходят территориальные границы «русской земли» на западе, и надо ли стремиться присоединить Восточную Галицию и Угорскую Русь. Список таких спорных, дебатируемых вопросов велик. Также велик и список разногласий о том, какую степень региональных особенностей можно терпеть у малорусов и белорусов. Эти дебаты идут и в газетах, и в среде бюрократии, позднее и в Думе. Но при всем разбросе мнений, мотив неравности империи и «русской национальной территории» для всех очевиден. Дискурс национального проекта несомненно влиял на планирование политики в западных губерниях.

* * *

В иных условиях другого «характерного пункта», о котором пишет Пыпин, – в Поволжье, трактовка этнического фактора была иной. Исторический миф не играл здесь важной роли. Если позиция Москвы как наследницы Византии и Киевской Руси активно использовалась в националистическом