Читать книгу - "Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова"

Пионеры в противогазах участвуют в тренировочном походе. Ленинградская область. 1935. Фотограф Виктор Булла. ЦГАКФФД СПб

Этот нарратив ожидания «интервенции» распространился среди разочаровавшихся, для кого ожидания внутренней трансформации или смягчения режима были исчерпаны. Сводки сообщали об угрозах, что 50–60 процентов будущих призывников повернут оружие против правительства. Всплеск надежд на смягчение в связи с конституцией временно оттеснил надежды на иностранное вмешательство, однако, по сообщениям британских дипломатов в октябре 1936 года, «общее моральное состояние народа было недостаточно высоким, чтобы правительство могло с уверенностью рассчитывать на его верность в условиях длительной войны»^[599]. Паника Сталина в июне 1941 года подтверждает, что он относился к таким настроениям очень серьезно.

Милитаризация сознания находила отражение в разнообразных предложениях тотальной регламентации жизни. В своих комментариях люди предлагали ввести цензуру, всеобщие обязательные физические упражнения, присягу на верность как в армии, так и в гражданских учреждениях, введение обязательного разрешения на проведение публичных собраний и демонстраций и даже «обязать женщин рожать детей» (две рекомендации, ЦИК)^[600]. Беременность и материнство в тот период рассматривались государством как производственная деятельность наряду с другими видами деятельности, что подразумевалось, в частности, запретом абортов^[601]. Склонность подчиняться правилам, исходящим от центральной власти, указывает на такие ценности, как уважение к власти и стремление к упрощению – элементы собственно тоталитарного сознания. Эта склонность также была косвенным следствием слишком быстрого «перехода от локальной патриархальности к централизованной власти»^[602]. Тенденция к единообразию, описанная Казимиром Добровольским, носила преимущественно консервативный и стабилизирующий характер и находилась в близком родстве с традиционной крестьянской культурой, как отметил другой знаток русской деревни: «Русский крестьянин был одержим страхом нарушить многочисленные запреты, правила и требования сельского мира»^[603]. Жажда упорядоченных форм поведения компенсировала утрату старого крестьянского мира с его стабильностью.

Статьи конституции об основных правах человека, таких как неприкосновенность переписки, жилища и личности, вызвали не меньше критики, чем одобрения. Примечательно, что поступило 21 предложение о введении надзора за частной перепиской. Не ведая о том, что эта незаконная практика применялась с 1918 года, бдительные граждане хотели помешать врагам вступать в сговор и отправлять советские секреты за границу^[604]. Напротив, в трех комментариях одобрялась неприкосновенность корреспонденции, в четырех предлагалось расширить неприкосновенность на телефонную и телеграфную связь, и в одиннадцати – на банковскую информацию^[605]. Другие опасались, что неприкосновенность жилища даст свободу действий вредителям и заговорщикам или что сдача жилья в аренду может принести нелегальную прибыль; некоторые добивались конфискации жилья, которое не поддерживается надлежащим образом^[606]. Конфиденциальность не заботила людей; в русском языке нет органичного слова для этого понятия, а только заимствования, и поэтому приватность частной жизни не обсуждалась. Обычные граждане часто соглашались на вмешательство государства за счет ущемления их индивидуальных прав. По всей вероятности, граждане, стремящиеся к нормализации и безопасности, ассоциировали регламентацию с порядком и стабильностью. Единообразие, навязываемое официальной культурой, находило отклик в традиционных представлениях в народном сознании, поскольку упрощение помогало бесхитростным умам постичь хаотичный и сложный современный мир.

Замечания и рекомендации против новых свобод созвучны выводам, сделанным Хелбеком на основе изученных дневников: нелиберальные взгляды были распространены во всем обществе и не ограничивались только конкретными социальными группами, такими как лишенные гражданских прав или бывшие изгои^[607]. Дискуссионные комментарии показали, что тоталитарный режим отвечал чаяниям множества маленьких людей, которые верили в революцию и выиграли от нее. Новый режим предлагал им если не материальное благополучие, то по крайней мере признание, смысл жизни, возможности для вертикальной мобильности, социальные льготы (сосредоточенные в руках государства), и освободил их от «бремени свободы» и выбора. Когда в 1936 году конституция предложила свободу, плюрализм, разнообразие форм и права меньшинств (по крайней мере в формате дискурса), бенефициары, активисты и молодые адепты коммунизма, как Лев Копелев^[608], отвергали их и отстаивали нелиберальный статус-кво – их собственный вновь приобретенный социальный капитал и/или награбленную добычу, – но в отношении других (кого они считали врагами) они зарезервировали сегрегацию, цензуру и репрессии. Эти граждане примкнули к государству с восторгом и держались революционной идеологии, оправдывавшей перераспределение богатства и социального капитала, но только в свою собственную пользу. Они не хотели нового раунда перераспределения материальных и социальных благ – например, возвращения собственности кулакам.