Читать книгу - "Джугафилия и советский статистический эпос - Дмитрий Орешкин"

Параллельно углубляется бездна между победоносной риторикой и действительностью. У Маркса предвзятая интерпретация фактов и яростное шельмование оппонентов в ответ на рациональную критику. Явление малосимпатичное, но в научной среде не уникальное. Ленин уже не только манипулирует словами, но и прямо строит потемкинскую деревню (виртуальную реальность) для победившего пролетариата. Стирает в порошок всех, кто смеет указать на ее выморочность. Оппонентов он умеет дискредитировать не хуже Маркса, но плюс к этому уже и физически устраняет.

Сталин продвинулся по этому вектору дальше всех. Ленин непринужденно дурачил и расходовал народные массы как материальный ресурс революции. Но среди соратников-партийцев старался соблюдать корпоративную этику. За сообщение неприятных фактов «своих» в Сибирь не ссылал. Просто оттеснял от дел (то есть от власти), делал маргиналами. Поэтому закрытая партийная переписка его поры еще содержит много достоверных данных. Сталин же распространил методы классовой борьбы (то есть борьбы за диктатуру, где все средства хороши) уже и на саму партию. Поэтому даже в закрытых документах его эпохи все чаще доминирует фальсификат и очковтирательство. Или как минимум недомолвки. Про публичные выступления нечего и говорить. В Советской России формируются две ортогональные реальности — одна виртуально-победоносная, другая объективно-депрессивная. Бездна между ними все глубже. В нее много чего провалилось, российская валюта в числе первых. Заглядывать туда охотников мало. А надо бы — чтобы впредь не повторять ошибок и преступлений.

К середине 1925 г. рыночная среда, как и опасался Ильич, крепнет и понемногу начинает диктовать свои условия. Совершенно нормальное явление: идет восстановление и вторичное освоение одичавшего экономического пространства после экспансии уравнительского варварства. Большевиков, конечно, такой сюжет не устраивает. Пора осадить и развернуть. Отступление закончено! Значит, опять репрессии: без них экономика и здравый смысл не сдадутся. Ленин знал, что говорит, когда обещал возврат к террору.

За один только 1925 г. на вольной финансовой бирже (так называемая Американка) Наркомфин фиксирует отрицательное сальдо по золоту и валюте на 40 с лишним миллионов рублей. Это много. Специалисты докладывают, что «червонные деньги» все активнее конвертируются в золото («страховой спрос» населения) и в доллары («контрабандный спрос» для серых и черных поставок импортных товаров, которые советская промышленность производить не хочет или не может). Реакция вертикали предсказуема: она не спрашивает, откуда возник страховой и контрабандный спрос. За его появлением она видит стремление буржуазии взять пролетарскую власть в осаду. Поэтому конвертация рубля сначала негласно тормозится, а в 1926 г. вообще запрещается. Реализуется идея, предложенная ВЧК еще в сентябре 1921 г.: остановить утечку валютных резервов социалистического Отечества в руки обывателей. В этом большинство партийных руководителей едины: они остро чуют свой монопольный интерес и легко приносят ему в жертву курицу, которая только было опять наладилась нести золотые яйца. Дело в том, что яйца следуют прямиком к потребителю, мимо их вертикальной корзинки, оставляя советскую власть лишь с налоговыми отчислениями. Ей этого категорически мало. Она остро чувствует собственную ненужность. Требуется реванш и возращение господства. Иначе вождям не выжить.

При наличии твердой валюты партийная экономика в силу своей неповоротливости и противоестественности проигрывает финансовую конкуренцию частнику. Твердые деньги в виде прибыли утекают в руки тех, кто эффективнее ими распоряжается, гибче реагирует на сигналы платежеспособного спроса и производит то, за что люди готовы платить. В конкретной ситуации второй половины 20-х годов отток червонцев в биржевые спекуляции стал рациональным ответом на фундаментальные изъяны советской власти. Которых она, похоже, просто не видела в силу специфического устройства очей.

Испытав эйфорию от успехов финансовой реформы в 1923–1924 гг., партия нацелилась ускоренными темпами поднимать социалистическую индустрию. Не на чуждых конкурентно-рыночных, а на своих административно-командных условиях. Весной 1925 г. Госплан и ВСНХ принимают решение о трехкратном (!) увеличении государственных инвестиций в промышленность. Таких денег у правительства нет, быстро заработать их оно не может, а в долг на мировом рынке не дают, потому что у большевиков проблема с капиталом доверия. Остается массированная эмиссия новых (на этот раз как бы обеспеченных золотом и потому «настоящих») денег. Нарком финансов Сокольников бурно протестует; его жестко осаживают. Денежная масса директивным решением увеличивается в 1,5 раза. Большую часть прибавки предполагается бросить на восстановление заводов и ускоренное возобновление производства.

Производства, простите, чего? Если в приоритете интересы народа — то товаров, на которые имеется платежеспособный спрос населения. То есть еды, одежды, жилья и т. п. Они обещают рынку быструю и устойчивую прибыль, а государству — рост налогооблагаемой базы и поступлений в бюджет. Искусственно подталкивать их производство нет нужды — оно с удовольствием будет расширяться само, в рамках капиталистической гонки за наживой. Хотя, конечно, не в три раза. НЭП показал это со всей наглядностью.

Однако в приоритете советской власти нечто совсем иное. Не удовлетворение спроса населения, а производство оружия для диктатуры пролетариата и мировой экспансии. Власть вежливо называет это развитием тяжелой промышленности и индустриализацией. В нормальной экономике государство может и должно покупать у производителя нужный ему товар (хоть то же оружие) за деньги, которое заработало в виде поступающих в бюджет отчислений. Или взяло в кредит. В довольно узких рамках: насколько выросла экономика, настолько (если уж совсем на пальцах) увеличились налоговые отчисления. Плюс эмиссионный доход. Это честный заработок властных структур за тяжелый труд по поддержке экономического роста, защите прав производителя, грамотные инвестиционные и финансовые решения.

Но вождям честного заработка недостаточно, вот в чем беда. Они уверены, что страна вместе с населением и хозяйством принадлежит им по праву завоевателя. Вся целиком, а не только какой-то там бюджет. Следовательно, она должна производить не то, что нужно населению и рынку, а то, что нужно диктатуре. Сколько надо, столько и возьмем! Коммунистическая партия намерена выступать как эксклюзивный заказчик, эксклюзивный получатель и эксклюзивный распорядитель продукции. И заодно как единственный источник денежных платежей. Никакого контроля над собой ее природа не предусматривает. Как любой монополист, она идет самым простым путем. Не ждет, пока растущая экономика принесет больше доходов в бюджет, а просто печатает побольше бумажек в расчете впрыснуть их не туда, куда хочет рынок и население, а в тяжелую промышленность. Сама себя кредитует. Однако промышленность ни технически, ни структурно, ни в смысле кадров не готова к освоению крупных денежных вливаний. В результате они полились через край. В первую очередь, конечно, на валютную биржу.

Станки, оборудование и качественное сырье (специальные сорта металла) можно приобрести только по импорту. Промышленное производство (особенно крупное) после революционного разгула еще не восстановилось. Меж тем деньги в условиях НЭПа стекаются в руки частника — поскольку он производит конкурентоспособную продукцию и оборачивает их быстрее и эффективнее. Следовательно, к нему понемногу уходит и инвестиционный потенциал. Базовый ленинский принцип «тяжелая промышленность и командные высоты остаются в руках пролетариата» (то есть в руках партии и ее вождей) в переводе на экономический язык означает запрет на частные инвестиции в промышленность. Куда в этом случае деться доброкачественным деньгам, нажитым нэпманами в процессе сельскохозяйственных, торговых и мелкопромышленных операций? В нормальных условиях они могли бы двинуться в тяжелую индустрию — в расчете на более крупные и долговременные барыши. Но в СССР этот путь им заказан, ибо это прямая угроза для вертикальной монополии.