Читать книгу - "Время и политика. Введение в хронополитику - Александр Сунгуров"

Под «возникновение понятие исторического» автор имеет в виду «новый метод получения, интерпретации и передачи знания, который обрел свою осязаемую форму в начале XIX века через институциализацию на Западе новых архивов, музеев и исторической науки»^[254], по мнению Алейды Ассман, это своего рода форма загробной жизни» прошлого, которое уже утратило свою нормативную силу для живущих. Отметим сразу, что все связанное с «правосудием переходного периода» относится именно к «прошлому настоящему», а не к «чистому» прошлому.

Наконец, ускорение – это ощущение постоянного роста скорости всех окружающих нас процессов, ощущение, что мы постоянно не успеваем. Вместе с сокращением временных промежутков в повседневный жизненный мир входит чувство чего-то непривычного, чего-то такого, что уже не может быть выведено из предыдущего опыта.

Это состояние, которое Герман Люббе назвал «съеживающееся настоящее»^[255], неуклонное увеличение скорости сопровождается ощущением некоей утраты, порождая кризис опыта и переживания.

Растущая «музеефикация» нашей жизни, создание культуры «консервации памяти» и является, по мнению Алейды Ассман, своеобразной компенсацией за процесс ускорения.

Вместе с тем она отмечает, что время ориентации на будущее, характерное для 60-х годов прошлого века, стало постепенно сменяться ростом внимания к прошлому, а интерес к различного вида утопиях стал снижаться, причем процесс этот начался в 80-е годы, обращением к памяти Холокоста, и резко усилился с падением Берлинской стены и распадом Советской альтернативы Западному миру. И хотя посыл Роберта Фукуямы о «Конце истории» не подтвердился, все же, как следует из всего посыла текста Алейды Ассман, мы живем в период наступления «нового режима времени».

В этой связи уместно, на наш взгляд, вспомнить об эпизоде «путешествия в воображаемое будущее», описанного братьями Стругацкими в их книге «Понедельник начинается в субботу». Герой повести, программист Привалов, верхом на «похожем на мотоцикл приборе» для путешествия в воображаемое будущее, видит там высоченную стену, отделяющее будущее, описанное в советской фантастической литературе (проводы в космос звездолетчиков и уход в «камеры заморозки» их жен) и в западной литературе о будущем (звездные и не только войны). Что же произойдет, когда эта высоченная стена (в реальности – Берлинская стена) рухнет? Мы с вами живет именно в такой реальности…

Текст Алейды Ассман хорошо соответствует тональности книги историка Франсуа Артога^[256], глава из которой была опубликована в журнале «Неприкосновенный запас»^[257]. Он пишет, в частности: «Порядок времени был подвергнут сомнению. Происходит смешение архаики и современности: на фундаменталистские движения накладывается отпечаток современного ощущения «закрытости будущего»^[258]. Говоря о трещинах, щелях появившихся между прошлым и будущим, он приводит слова Поля Валери, опубликованные еще в 1935 году: «С одной стороны, перед нами прошлое, которое не снято и не забыто, но это прошлое, из которого мы не можем извлечь почти ничего, что направляло бы нас в настоящем и давало представить себе будущее. С другой стороны, будущее, лишенное хотя бы приблизительных очертаний»^[259].

В 80-е годы западное общество, по мнению Артога, захлестнула волна памяти, стремление защищать, каталогизировать, пропагандировать, а также реинтерпретировать. Прошлое не прошло, и во втором, третьем поколении к нему обратились за ответом. В своей книге он не столько дает ответы, сколько формулирует вопросы, ответы которые нам предстоит искать сообща, в том числе и используя различные подходы возникающей науки о времени: «имеем ли мы дело с забытым прошлым или с прошлым, слишком часто актуализируемым; с будущим, которое почти исчезло с горизонта, или с будущим, скорее угрожающим нам своим неизбежным приближением; с настоящим, беспрестанно тонущим в сиюминутности или почти статичным и бесконечным, если не вечным? Это также способ бросить свет на многочисленные споры о памяти и истории»^[260].

Символическая политика как таковая, на наш взгляд, не сводится только к «политике памяти» и другим видам использования прошлого. Можно вполне согласиться с Г. Люббе, что другой ее разновидностью является «темпорализация утопий». Такое действие власть предержащих, а именно «перемещение литературно-воплощенного совершенства из отдаленного пространства в отдаленное время, означает также, что общественное состояние, в котором люди пребывают в настоящее время, целенаправленно изменяется… Такая идеологически ориентированная политика, победив, повсюду превращается в ультраконсерватизм и догматизм. Ничто так не нуждается в консервации, как доктрина, укрепляющая убежденность людей в том, будто они занимают всемирно-исторически привилегированную темпоральную позицию… Проще говоря, будущее культурной эволюции является открытым, та же политика, которая ориентируется на идеологию, втискивающую будущее в закономерную смену эпох, принудительно делает закрытым и общество»^[261].

Именно в такой ситуации жило населения Советского Союза вплоть до его распада.

Остановимся также на темпоральности как важном свойстве символической политики как таковой. Советский культуролог Юрий Лотман, основатель тартуской школы семиотики, отмечает, что в силу своей «смысловой и структурной самостоятельности» символы всегда диахронны…Символ никогда не принадлежит какому-либо одному синхронному срезу культуры – он всегда пронзает этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее»^[262]. При этом важно учитывать, что «наиболее привычное представление о символе связано с идеей некоторого содержания, которое… служит планом выражения для другого, как правило, культурно более ценного содержания»^[263].

Поэтому можно вполне согласиться с О.Ю.Малиновой, главным редактором второго выпуска сборника научных работ «Символическая политика», озаглавленного «Споры о прошлом как проектирование будущего», что сформулированное Юрием Лотманом «свойство символов и символического является определяющим для восприятия временного измерения политики»^[264]. Для современной политики важную роль играют образы будущего, предъявляемые политиками избирателям. Подходы символической политики позволяют фиксировать внимание на отношениях, связанных с борьбой за воображение будущего. Однако не меньшее, а возможно и большее значение имеют в политике и образы прошлого – как важнейший ресурс легитимизации, а также, как это было показано выше – и как основа для проектирования будущего. В целом, как пишет О.Ю. Малинова: «Символы благодаря своей способности «пронзать» срез культуры «по вертикали» оказываются основной несущей конструкцией темпоральных векторов политических репрезентаций: от настоящего – к прошлому и от прошлого – через настоящее – к будущему»^[265].