Читать книгу - "«Что-то должно было улучшаться…». Разговоры со Штефаном Мюллер-Домом и Романом Йосом - Юрген Хабермас"

«учителей», непосредственных или условных (здесь, допустим, можно вспомнить Ханну Арендт). Среди авторов, определивших мое мышление, есть те, кого я никогда не знал лично (скажем, Беньямин, Витгенштейн, Кассирер или Ясперс), есть те, с кем я просто порой встречался (скажем, Хайдеггер, Гелен и Блох), а есть и те, с кем у меня по-настоящему завязались личные отношения – где-то более, где-то менее тесные: так было, допустим, с Адорно, Шолемом, Маркузе и Митчерлихом, с Абендротом, Гадамером, Левитом и Левенталем; авторы всех трех категорий влияли на меня в равной степени. Я, в общем, постарался набросать философско-политические профили этих людей, тем более что они не просто принадлежали к поколению моих учителей, но и вообще сделались заметными фигурами в современной интеллектуальной истории. В своих текстах я сохраняю некоторую дистанцию – как минимум из уважения к трудам этих авторов; а из‑за поколенческого разрыва дистанция эта порой сохранялась даже в близких дружеских отношениях. Актуальность в подобных публикациях отступает перед значимостью самих трудов, о которых мне довелось писать. Многие идеи, высказанные этими авторами, так меня вдохновляли и оказывались для меня столь поучительными, что теперь я могу о них рассказывать непрерывно, хоть разбуди меня ночью. В книгах типа «От чувственного впечатления к символическому выражению» я собирал статьи и того и другого типа (допустим, об Эрнсте Кассирере и об Александре Клюге) – без разграничения; объясняется это тем, что только теперь, после вашего вопроса, я обратил внимание на совершенно различный характер этих работ.

Остается вопрос о том, почему Вы так близко соотноситесь с трудами именно этих авторов, уже вошедших в историю философии, почему именно они мотивируют Вас на высказывание.

Точно сказать не могу. Ad hoc могу предложить два объяснения: с одной стороны – особое значение немецкой философии двадцатых годов, обретшей на том этапе новую продуктивную силу; с другой стороны, наверное, – взаимосвязь этих работ с биографией самих авторов. С той поры, как латынь перестала быть главным языком европейского образования и возникли национальноязычные философии, во многих странах Европы успели сложиться некие периоды философской «классики»: так, в Германии это, бесспорно, «Йена около 1800 года» с Гегелем и Шеллингом в центре, с Кантом и Фихте как ориентирами. Такие периоды, в исторических масштабах относительно короткие, характеризуются возникновением целой плеяды заметных фигур, целого ряда законодателей новой традиции с их учением и их трудами; возникают и коммуникационные сети из слушателей и читателей. Я не сравниваю, конечно, эту классическую эпоху немецкого идеализма с немецкоязычной философией двадцатых годов прошлого столетия, как минимум из‑за разницы в дистанциях по отношению к современности; философии двадцатых не хватает к тому же пространственной концентрации. Но есть взять сразу Фрайбург, Берлин, Гейдельберг, Марбург и Лейпциг, а затем прибавить к ним еще Вену, Прагу и Будапешт, то оказывается, что в те годы тоже было немало философов: авторов, преподавателей, студентов; все они что-то писали, и продуктивность в этот последний великий период немецкой философии была в целом просто потрясающей. В Германии наша философия так и не оправилась от кровопотери 1933 года, когда пошла невиданная волна эмиграции, и вообще от нравственно-интеллектуальной порчи из эпохи нацизма. Даже по работам Хайдеггера отчетливо видно, как после нацистского захвата власти немецкая философия резко утратила свое международное значение; период «Бытия и времени» сменился тогда позднехайдеггеровской философией, которая так никогда и не вышла из тени «Черных тетрадей». Лично я наиболее важным считаю не что-нибудь, а сам интеллектуальный вес тех традиций, которые укоренились тогда в наших университетах благодаря своей непосредственной актуальности. В период – возьмем широко! – между 1900 и 1933 годами одновременно, взаимно и последовательно развивались трансцендентальная феноменология Гуссерля, логический позитивизм Венского кружка (у Шлика и Карнапа в первую очередь), ранний Хайдеггер, Ясперс и философия экзистенциализма, Эрнст Кассирер, поздний Шелер и философская антропология Плеснера с Геленом, а также гегельянский марксизм у Лукача, Блоха, Беньямина – и, разумеется, критическая теория. После войны мое поколение «училось» (в самом широком смысле) в длинной тени этих оригинальных «школ».

Но есть еще один аспект: в постнацистскую эру мы уже не могли рассматривать эти учения, не оглядываясь при этом на биографию самих учителей, не могли читать философские труды, не задумываясь при этом о политической судьбе их авторов. Нацистская эпоха, пусть и оставшаяся позади, все еще о себе напоминала; из‑за нее у мыслителей, которые оставили заметный след в моем академическом образовании, нередко расходились и взгляды, и жизненные пути. Может быть, именно поэтому я и сам так увлекся философско-политическими профилями.

Вы ведь тесно общались с философами, эмигрировавшими из нацистской Германии, причем не только во франкфуртском Институте социальных исследований, но и в нью-йоркской «New School for Social Research», где Вы тоже некоторое время работали…

Да, в 1967–1968 годах я был там третьим (после Плеснера и фон дер Габленца) профессором по программе Теодора Хойса. В Нью-Йорк мы вместе приехали с Уте и тремя детьми. Юдит была еще совсем маленькой и даже не помнит, как после обеда мы прогуливались по Центральному парку или как боролись с нашествием German cockroaches [тараканов-прусаков] в ее комнате. Ребекка учила английский прямо on the spot [на месте], и ее нью-йоркские друзья до последнего распознавали у нее верхневестсайдский акцент. Тильман незадолго до нашего отъезда уже начинал учить английский во Франкфурте, так что в «Школе Рудольфа Штейнера» он прославился как genius in spelling [гений правописания]. Впервые мы всей семьей надолго остановились в Соединенных Штатах, впервые по-настоящему столкнулись с этим международным центром XX века. Нам довелось войти в академический мир выдающихся немецких эмигрантов, скрупулезно сохранявших свой образ жизни, и это нас глубоко тронуло. В этом мире сохранялся традиционный менталитет немецких философов, нисколько не искаженный, в политическом смысле по-прежнему целостный; дома, в самой Германии, все это стало глубоко сомнительным: вспоминаю свое студенчество, еще до отъезда во Франкфурт. В «New School» мы при первой же возможности встретились с группой коллег: они, как оказалось, уже подготовили для нас с Уте небольшой прием и сразу, без промедлений, сами к нам бросились. До сих пор это вижу: во главе – Ханна Арендт, которую я однажды уже видел (правда, издалека) в Чикагском университете, а за ней – Ханс Йонас и Арон Гурвич с их супругами. Вопросы у них были на удивление настойчивые, и разговор в целом был отмечен некой смесью любопытства и недоверия. Они знали, конечно, что я прибыл из Франкфурта, так что довольно колко и с легкими инквизиторскими нотками начали выспрашивать об Адорно и Хоркхаймере, о положении Института социальных исследований в Федеративной Республике. Я чувствовал, что меня воспринимают как очень позднего представителя той институции, которую эти эмигранты знали еще по временам Веймарской республики; все они видели, как франкфуртцев великодушно принимают в Колумбийский университет, чтобы те продолжали работу в относительно привилегированных условиях. Я знал, естественно, с каким подозрением – чуть не как на врага – Ханна Арендт смотрела на Адорно, знал и об их злополучном соперничестве за память Беньямина. Поначалу нас просто приперли к стенке, но достаточно быстро разговор вернулся к современности, а вместе с тем разрядилось и первоначальное напряжение. Видимо, нас все-таки сочли достаточно молодыми.

Незабываемо, как по выходным все старонемецкие эмигранты по очереди приглашали нас в гости; удивительная аура безвременья, которая так поразила нас при первой встрече, по-прежнему ощущалась и (теперь уже в другом ключе) подчас целиком определяла ход наших спонтанных бесед. Война закончилась больше двух десятилетий назад, но наше присутствие в этом кругу, видимо, пробудило какие-то давние воспоминания, которыми нас окутывали так плотно, что мы сами как будто в них соучаствовали. На таких ужинах присутствовала иногда супружеская чета Эриха и Аннамарии Гула, а на университетских мероприятиях я повстречал Адольфа Лёве, который