Читать книгу - "Лестница в небо. Диалоги о власти, карьере и мировой элите - Михаил Хазин"

Так что же случилось с наказаниями? Почему публичные казни вдруг сменились тюремным заключением? Фуко снова погружается в историю и обнаруживает на протяжении XVIII столетия изменение «народной противозаконности». Если в начале века основной мишенью «противозаконного» поведения были права (бунтовщики отказывались платить положенные сборы, соблюдать цеховые правила и т. д.; не случайно народным героем того времени был контрабандист, уклонявшийся от уплаты пошлин и тем нарушавший права феодальной вертикали), то по мере роста уровня жизни под удар все чаще стала попадать собственность:

«Ле Трон не преувеличивал действительную тенденцию, когда писал, что крестьяне страдают от лихоимства бродяг еще сильнее, чем от требований феодалов: теперь воры обрушиваются на них, словно полчища вредных насекомых, пожирая урожай и разоряя закрома» [Фуко, 1999, с. 122].

Но способна ли королевская власть столь же успешно, как права своих вассалов (а значит, и делегировавшего их верховного сюзерена), защитить собственность крестьян? Может ли публичная казнь одного вора помешать другому очищать карманы собравшихся на нее зевак? По–видимому, нет: публичная казнь демонстрирует, кто здесь хозяин, но вовсе не означает, что этому хозяину есть дело до чего‑либо, кроме посягательств на его права. Для защиты собственности простых людей необходима была другая власть ^[636]. И она появилась, сначала в публикациях немногих «реформаторов», а затем и на практике:

«Новая юридическая теория уголовно–правовой системы фактически открывает новую „политическую экономию“ власти наказывать. Отсюда понятно, почему у „реформы“ нет единого истока. Реформа не была инициирована ни наиболее просвещенными подсудимыми, ни философами, считавшими себя врагами деспотизма и друзьями человечества, ни даже общественными группами, противостоящими парламентариям. Вернее, она была выношена не только ими; в глобальном проекте нового распределения власти наказывать и нового распределения ее воздействий сходится много различных интересов. Реформа не подготавливалась вне судебного аппарата и не была направлена против всех его представителей; она готовилась главным образом изнутри — многочисленными магистратами на основе их общих целей и разделявших их конфликтов, вызванных борьбой за власть. Конечно, реформаторы не составляли большинства магистратов, но именно законоведы наметили основные принципы реформы: должна быть создана судебная власть, недосягаемая для непосредственного влияния власти короля. Власть, которая будет лишена всякой претензии на законотворчество; будет отделена от отношений собственности; и не имея иных ролей, помимо судебной, будет исполнять свою единственную функцию в полную силу. Словом, судебная власть должна зависеть отныне не от многочисленных, ”прерывистых", подчас противоречивых привилегий власти суверена, но от непрерывно, сплошь распределяемых воздействий государственной власти» [Фуко, 1999, с. 117-118].

В отличие от королевской власти, устанавливающей только отношения подчинения (кто имеет права, а кто нет), эта новая власть должна распространиться на всю повседневную жизнь граждан, защитив составляющие ее привычного распорядка — безопасность, собственность, договоры. Но чтобы сделать все это, «власть Закона» должна не только подробно регламентировать сам этот распорядок, но и эффективно (словами самого Фуко — экономно) его поддерживать:

«Надо принимать во внимание будущий беспорядок, а не прошлое правонарушение. Надо добиваться того, чтобы у злоумышленника не возникло желания повторить преступление и чтобы возможность появления подражателей была исключена. Итак, наказание должно быть искусством последствий; вместо того чтобы противопоставлять чрезмерность наказания чрезмерности проступка, надлежит соразмерять друг с другом два следующих за преступлением ряда: его собственные следствия и следствия наказания» [Фуко, 1999, с. 135].

Задержимся на этом историческом моменте. Как только задача поддержания порядка распространяется за пределы «феодальной лестницы» (людей, связанных отношением личной преданности), она перестает решаться средствами власти. Крестьяне и наемные работники не присягают сюзерену, а лишь соглашаются платить ренту и работать от звонка до звонка. В отличие от вассалов, они не заинтересованы в знании правил, а уж тем более в их соблюдении¹; их нужно к этому отдельно мотивировать. Перед нами — классическая задача управления; именно здесь власть уступает ему свое место. С этого момента наказание перестает быть демонстрацией Власти и превращается в средство управления (управления не только самим преступником, но и его возможными последователями). Казнить преступника на площади по любому поводу — пусть и наглядный, но не единственный способ такого управления; во многих случаях небольшое наказание за малую провинность позволяет «дисциплинировать» потенциального преступника и предотвратить более серьезные нарушения:

«Цех, школа, армия подчинены целой системе микронаказаний, учитывающей: время (опоздания, отсутствие, перерывы в работе), деятельность (невнимательность, небрежность, отсутствие рвения), поведение (невежливость, непослушание), речь (болтовня, дерзость), тело («некорректная» поза, неподобающие жесты, неопрятность) и сексуальность (нескромность, непристойность). При этом в качестве наказания используется целый ряд детально продуманных процедур: от легкого физического наказания до небольших лишений и унижений. Требуется, с одной стороны, сделать наказуемым малейшее отклонение от корректного поведения, а с другой — придать карательную функцию на вид нейтральным элементам дисциплинарной машины: тогда в случае необходимости все будет служить наказанию малейшего нарушения, а каждый субъект окажется захваченным наказуемой и наказывающей всеобщностью» [Фуко, 1999, с. 260-261].

Теперь мы можем понять, почему именно тюрьма пришла на смену публичным казням. Тюремное заключение наилучшим образом решает обе воспитательные задачи. Во–первых, преступники помещаются в особую среду, где наказания применяются к ним 24 часа в сутки ^[637]. Во–вторых², преступники изолируются от общества и тем самым лишаются возможности подавать личный пример преступного поведения. В–третьих, и это самое главное, тюрьма служит своего рода «школой» для создания контролируемой и обособленной преступности ^[638]: