Читать книгу - "Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер"

Прицак, академик, признанный в мире, говорил в начале 1990-х годов, что Украина «неправильно» получила независимость: она на нее упала, Украина за нее не сражалась. «Правильно» получать независимость через войну. В этом смысле понятно, почему Киев настаивает, что с 2014 г. на востоке идет война с Россией… За попытку порассуждать о том, что это гражданская война, могут посадить. С точки зрения таких строителей украинской нации, текущий конфликт – божий дар. Прицак еще говорил о том, что хорошо бы произвести обмен населением (вполне в сталинском духе), как это было между советской Украиной и Польшей: в России живет 7 млн украинцев, отдайте их обратно (правда, он забыл поинтересоваться, хотят ли они переехать), а русских заберите себе.

Так что является необходимым стандартом украинской идентичности? Входит ли в этот пакет осознание русского как врага? Этот вопрос раскалывал и до сих пор раскалывает украинскую нацию. Западные украинцы всегда знали, что русские – враги (а также поляки и евреи). А восточноукраинская идентичность русского в качестве врага не рассматривала. Сейчас на Украине все снова переформатируется, идут сложные процессы – мы мало об этом знаем на самом деле. И количество людей, для которых характерно западноукраинское понимание украинской идентичности, растет. Центр Украины в политическом отношении все больше клонится к западной идентичности. По всем социологическим опросам получается, что запад Украины и центр теперь схожи, также есть восток и юг, у которых все по-другому. Это новая разделительная линия. Раньше она пролегала между центром и западом, а сейчас сдвинулась. Солженицын в 1990 г. говорил, что Украина должна остаться с Россией, но без западной части. Теперь, наверное, сказал бы, что и без центральной.

ЛУКЬЯНОВ: Если принять концепцию триединого народа как данность и пытаться строить на этом дальнейшую политику, какая модель отношений с Украиной и Белоруссией могла бы из этого вытекать?

МИЛЛЕР: Вообще-то, я статью Путина читал иначе. Первая историческая часть не понравилась мне тем, что она «в колее». Ведь таких – большой длительности – интеллектуальных тем очень много. Есть, например, «Россия и Европа», причем и с русской стороны, и с европейской. Что меня огорчает, что и в этой теме мы сваливаемся в какие-то старые привычные решения. Когда происходит кризис понимания, для политических деятелей, и европейских, и наших, очень характерно войти в привычное, накатанное русло.

Мне все-таки кажется, что историческая часть статьи не так важна, главное – в конце. Тезис о том, что Украина на данный момент не имеет суверенитета, находится под внешним управлением, с моей точки зрения, есть проведение «красной линии»: не надо строить здесь бастион против России, потому что тогда, по логике вещей и по логике нашей позиции, мы этот бастион просто развалим.

Основой, поддерживающей этот тезис, является утверждение, что мы не воспринимаем Украину как врага и не воспринимаем украинцев как врагов. Поэтому готовы обсуждать, как строить отношения с Украиной, если все игроки, задействованные в данном вопросе, отдают себе отчет в том, что это необходимо. Не надо думать, что мы уже сделали на Украине все, что могли сделать, но при этом мы не хотим снова переходить в режим тотальной конфронтации и игры с нулевой суммой.

Для меня принципиальный вопрос в том, какое значение автор статьи придает исторической части. Мне бы хотелось, чтобы как можно меньшее, – и в этом случае весь этот экскурс не про историю, а про то, что мы не хотим становиться анти-Украиной, что мы не хотим рассматривать Украину как врага, а украинцев как врагов.

ЛУКЬЯНОВ: Если только они сами не начнут на этом настаивать.

МИЛЛЕР: Вот потому и неважно, что сказано в исторической части. Либо у нас есть политика, которая основывается на нашем понимании современной ситуации и для осуществления которой мы выстраиваем определенный исторический нарратив. Либо у нас есть видение истории, из которого мы выстраиваем нашу политику. Все-таки мне бы очень хотелось надеться, что это первый вариант, а не второй.

ЛУКЬЯНОВ: Думаю, что это первый вариант.

МИЛЛЕР: Это принципиальный момент.

Национальная идентичность на Украине: история и политика

В многовековой дискуссии о национальной генеалогии восточных славян наступает новый этап.

Мне не раз приходилось обращаться к теме формирования национальных идентичностей в Восточной Европе. Есть две причины сделать это еще раз.

Во-первых, пора начать серьезное обсуждение вопроса, какое влияние на процессы формирования идентичностей на Украине и в России оказывают и окажут события, развивающиеся после 24 февраля 2022 года. А влияние, конечно, будет очень значительным. Во-вторых, нужно переосмыслить некоторые тезисы, касающиеся предыдущих этапов сложных и длительных, можно сказать – нескончаемых, процессов. Как это всегда бывает в ходе открытых военных конфликтов, информационная война разрушает или как минимум резко сокращает пространство для нюансированных суждений и оценок. А именно такие суждения и такое пространство нужно отстаивать во что бы то ни стало.

Идея «одного народа» В 70-е годы XVII в., вскоре после того, как левый берег Днепра перешел под контроль Московского царства после восстания Богдана Хмельницкого и войны с Речью Посполитой, в Печерской лавре в Киеве был составлен «Синопсис». Эта книга в течение полутора веков, вплоть до начала XIX в., оставалась главным историческим сочинением для русской читающей публики. Ее составители писали о едином славено-российском народе, частью которого были и малороссы, и великороссы[1118]. Сами термины «Малая Русь» и «Великая Русь», как и термины «Малая Польша» и «Великая Польша», обозначали «малую» – в смысле «изначальную» – и «великую» – в смысле «расширенную» – часть. То есть если между этими понятиями и была какая-то иерархия, то «малая» как «изначальная» стояла «выше».

Тезис о «едином славено-российском народе» отражал прежде всего собственные интересы сочинителей, потому что и представителям церковной иерархии, и казацкой старшине надо было вписываться в соответствующие структуры Московского царства и потом – Петровской империи. И вписываться в качестве представителей одного народа было, конечно, удобнее. Церковникам это удалось быстрее, уже где-то в середине XVIII в. они составляли примерно половину высшего уровня клира Московской патриархии. У казачьей старшины это заняло больше времени. Они помнили про прежние вольности Гетманщины, но никто не взбунтовался против ее отмены Екатериной II. Традиционалистская региональная идентичность казачьей элиты и в XVIII, и в XIX в. была очень далека от будущей украинской национальной идентичности и заведомо не содержала в себе чувства «украинской национальной солидарности» с крестьянами-гречкосеями.

Московскому царству XVII в. нарратив православного единства служил козырем в большой игре, начинавшейся в регионе. Конечно, не всем здесь нравилась идея «единого народа». Если ты сидишь в Москве