Читать книгу - "Катынь. Ложь, ставшая историей - Иван Чигирин"

Статья IV

Правительство СССР и Германское Правительство рассматривают вышеприведённое переустройство как надёжный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами.

Статья V

Этот договор подлежит ратификации. Обмен ратификационными грамотами должен произойти возможно скорее в Берлине. Договор вступает в силу с момента его подписания. Составлен в двух оригиналах на немецком и русском языках».

Что касается карты, то позиция Сталина была незыблемой: территория этнографической Польши отходит Германии, вся Западная Украина и Западная Белоруссия — СССР.

Вот, в общем-то, и всё. Хотя нет — есть ещё секретный дополнительный протокол к договору, очень короткий и весьма странный…

«Нижеподписавшиеся Уполномоченные при заключении советско-германского договора о границе и дружбе констатировали своё согласие в следующем:

Обе стороны не допустят на своих территориях никакой польской агитации, которая действует на территорию другой страны. Они ликвидируют зародыши подобной агитации на своих территориях и будут информировать друг друга о целесообразных для этого мероприятиях».

Вот к чему бы это, а? Почему секретно, почему дополнительно, почему бы не включить в текст договора?

Естественно, подписание пакта о ненападении и дальнейшие действия в Польше не улучшили отношений СССР с Англией и Францией — но зато заставили серьёзнее относиться к нашей стране. Сталин впервые открыто показал союзникам, что он не Бенеш и не Рыдз-Смиглы, и с ним все эти британские штучки не проходят. С самого начала войны оба государства стали отказываться от выполнения советских заказов, вплоть до конфискации готовой продукции, арестовывать советские суда. Объяснялось всё это почему-то санкциями против Германии. Наши, естественно, обиделись, расценили такую политику как месть за то, что СССР не дал втравить себя в войну с Гитлером, и ввёл ответные санкции. В конце концов договорились о бартере — обмене нашего леса на британские каучук и олово.

Вступление советских войск на польскую территорию поставило Лондон и Париж перед новой проблемой — надо ведь как-то реагировать, а как? Воевать с Советским Союзом очень не хочется, экономические санкции — палка о двух концах, а на любые заявления эти русские всё равно ведь найдут что ответить.

Уже 18 сентября английское правительство решило, что оно связано обещанием защищать Польшу только от Германии, поэтому в Москву англичане не послали даже протеста. В общем, предпочли не заметить.

В тот же день французский премьер Даладье поинтересовался у советского полпреда, берёт ли СССР территории Западной Украины и Западной Белоруссии временно или намеревается включить их в состав СССР. За этим зондированием явственно проступал вопрос о судьбе Польши, а также размышление: можно ли будет положить к своим козырям утверждение, что русские тоже аннексиями занимаются. То же самое интересовало и британцев. Из Москвы отвечали неопределённо — вопрос, мол, сложный — и давали понять, что он решается не в СССР. В нашей же стране любому пионеру было ясно, что даже если Польша как государство и сохранится, о том, чтобы отдать ей обратно Западную Украину и Белоруссию, и речи быть не может. Не для того брали.

О том, как реагировали на это вторжение советские люди, вспоминал уже много лет спустя Константин Симонов:

«Надо представить себе атмосферу всех предыдущих лет, советско-польскую войну 1920 года, последующие десятилетия напряжённых отношений с Польшей, осадничество, переселение польского кулачества в так называемые восточные коресы, попытки полонизации украинского и в особенности белорусского населения, белогвардейские банды, действовавшие с территории Польши в двадцатые годы, изучение польского языка среди военных как языка одного из наиболее возможных противников, процессы белорусских коммунистов. В общем, если вспомнить всю эту атмосферу, то почему же мне было тогда не радоваться тому, что мы идём освобождать Западную Украину и Западную Белоруссию? Идём к той линии национального размежевания, которую когда-то, в двадцатом году, считал справедливой, с точки зрения этнической, даже такой недруг нашей страны, как лорд Керзон, и о которой вспоминали как о линии Керзона, но от которой нам пришлось отступить тогда и пойти на мир, отдавший Польше в руки Западную Украину и Белоруссию, из-за военных поражений, за которыми стояли безграничное истощение сил в годы мировой и гражданской войн, разруха, неприконченный Врангель, предстоящие Кронштадт и антоновщина — в общем, двадцатый год».

А как относилось к советским освободителям местное население? Советские источники утверждают, что с большой радостью. Их можно обвинять во лжи, но… Когда начали устанавливать демаркационную линию и наши войска, проскочившие западнее, стали возвращаться, вслед за ними рвануло местное население, буквально умоляя наших солдат взять их с собой. Агитация за уход была строжайшим образом запрещена, однако не помогло — люди двинулись сами, покидав скарб и детей на подводы. Их приказано было пропускать в СССР. Только в Белоруссии за Буг, ставший новой границей, ушло около 42 тысяч человек. Обратный поток тоже был — на немецкую сторону пожелали перейти 28 поляков.

Но, может быть, местное население просто боялось немцев, а к полякам относилось с грустной жалостью? Однако вот донесение начальника Политуправления РККА Мехлиса:

«Польские офицеры, кроме отдельных групп, потеряв армию и перспективу убежать в Румынию, стараются сдаться нам по двум мотивам: 1) они опасаются попасть в плен к немцам и 2) как огня боятся украинских крестьян и населения, которые активизировались с приходом Красной Армии и расправляются с польскими офицерами. Дошло до того, что в Бурштыне польские офицеры, отправленные корпусом в школу и охраняемые незначительным караулом, просили увеличить число охраняющих их, как пленных, бойцов, чтобы избежать возможной расправы с ними населения»[120].

На занятых нашими войсками территориях вспыхивала вражда между местным населением и польскими крестьянами — вражда лютая, вплоть до поджогов и убийств. Чтобы более-менее снизить её, понадобился массированный пропагандистский удар и все усилия НКВД. Конфликт удалось притушить, но когда пришли немцы, он вспыхнул с новой силой, достигнув максимума в 1943 году, во время так называемой «волынской резни».

Что же касается аннексии, то тут наше правительство поступило просто и красиво. Ещё 1 октября было решено созвать Украинское и Белорусское народные собрания во Львове и Белостоке. Выборы были, как и везде в СССР, прямые, равные и тайные, вне зависимости от пола, национальности, вероисповедания, образования, социального и имущественного положения, прошлой деятельности, из расчёта один депутат от 5 тысяч избирателей.

Естественно, агитация за советскую власть велась по полной программе. Впрочем, и деваться населению особенно было некуда — не в фашистскую же Германию идти. «Самостийность» в той обстановке была ещё одним вариантом пути в фашистскую Германию или снова в Польшу (поскольку в то время нельзя было точно сказать, будет ли в дальнейшем существовать Польша). Панская власть достала местное население до предела, фашистская была не лучше, Красная Армия произвела сильное впечатление своей мощью и хорошим отношением к населению (за мародёрство и изнасилования в РККА расстреливали, причём без учёта национальности жертв). Сильное впечатление производило отсутствие безработицы в СССР, твёрдые цены на товары, всеобщая грамотность. Помещичью землю раздали крестьянам, что тоже послужило хорошей агитацией. Правда, умные люди не сомневались, что вскоре всех станут сгонять в колхозы — но и украинские колхозы производили сильное впечатление. Это ведь был не 1930-й, а 1939 год.