Читать книгу - "История литературы. Поэтика. Кино - Сергей Маркович Гандлевский"

премудрости» основой царской власти, манифест сближал «законы естественные и гражданские» с божьим законом (Бильбасов 1900: 86,91). Эта параллель отобразилась в стилистико-тематическом строе выразительных строф 16–18 оды Ломоносова на восшествие Екатерины, написанной по следам ее первых манифестов:

Екатерина в божьем храме

С благоговением стоит.

Хвалу на небо воссылает

И купно сердце всех пылает

О целости ее и нас <… >

Услышьте, судии земные

И все державные главы:

Законы нарушать святые

От буйности блюдитесь вы

И подданных не презирайте,

Но их пороки исправляйте

Ученьем, милостью, трудом.

Вместите с правдою щедроту,

Народну наблюдайте льготу;

То бог благословит ваш дом.

О коль велико, как прославят

Монарха верные раби!

О коль опасно, как оставят,

От тесноты своей, в скорби!

Внимайте нашему примеру,

Любите их, любите веру.

Она свирепости узда,

Сердца народов сопрягает

И вам их верно покоряет,

Твердее всякого щита.

(Ломоносов 1965:188–189) В сцене молитвы императрицы обнаруживаются священные основания абсолютистской власти: молитвенный союз монархини с подданными обеспечивает ей их покорность. Как писал в свое время Феофан, «самый афеисты <… > советуют, дабы в народе бог проповедан был. Чесо ради? Инако, рече, вознерадит народ о властех» (Феофан 1961: 83). Вторая из ломоносовских строф, позднее процитированная Державиным в итоговом «Рассуждении о лирической поэзии» (1811) как пример подобающего лирике «нравоучения», составляет отчетливую риторико-тематическую параллель оде «Властителям и судиям» (в первую очередь, строфам 1–3) и также варьирует стихи Псалтыри, точнее — псалма 48 (см.: Солосин 1913: 274). Библейским языком она предписывает заповеди правления, лежащие в основе монархического порядка. Показательно, что ломоносовские стихи не позволяют с точностью установить речевого субъекта этой строфы: ее ветхозаветные назидания можно вложить в уста Екатерине, с чьим манифестом эти стихи близко соотносятся, молящемуся с ней народу или непосредственно поэту-подданному. Такая неопределенность, точнее — множественность совпадающих голосов, подчеркивает непреложность объединяющих царство политических истин. Параллель к приведенному отрывку составляет фрагмент более ранней ломоносовской оды 1757 года, прославляющей Елизавету вместе с ее союзницей, австрийской императрицей Марией-Терезией:

О ты, союзна Героиня

И сродна с нашею Богиня!

По вас поборник вышний бог.

Он правду вашу защищает,

Обиды наглые отмщает,

Над злобою возвысил рог. <…>

Правители, судьи, внушите,

Услыши вся словесна плоть,

Народы с трепетом внемлите:

Сие глаголет вам господь

Святым своим в пророках духом;

Впери всяк ум и вникни слухом:

Божественный певец Давид

Священными шумит струнами,

И бога полными устами

Исайя восхищен гремит.

«Храните праведны заслуги

И милуйте сирот и вдов,

Сердцам нелживым будьте други

И бедным истинный покров,

Присягу сохраняйте верно,

Приязнь к другам нелицемерно.

Отверзите просящим дверь,

Давайте страждущим отраду,

Трудам законную награду,

Взирайте на Петрову дщерь.

В сей день для общего примера

Ее на землю я послал.

В ней бодрость, кротость, правда, вера;

Я сам в лице ее предстал. <…>»

(Ломоносов 1965:158–159) За библейскими строфами, смонтированными из отрывков Псалтыри и Книги пророка Исайи (см.: Ломоносов 1893: 201, 2-я паг.), встает сложное переплетение речевых инстанций: обращенные к «правителям и судьям» назидания поэта, принимающего почетное право провозглашать божественные истины, в то же время выглядят повтором общеизвестных библейских максим в их официальном политико-бого-словском прочтении, утверждающем священный характер мирской власти. По словам Ю.М. Лотмана, «[л]итературное слово облекалось авторитетом государства, сакрализовалось за счет обожествления светской власти» (Лотман 2000: 93); культурный авторитет пророческих книг и следующего им поэта-панегириста основывался на политическом авторитете освященной монархии, воплощающей на земле божественную «правду» и «веру». В соответствии с общими закономерностями официального языка послепетровской эпохи, в котором, согласно выводам B.М. Живова, «законодательная деятельность сакрализуется, воспринимаясь в связи с особым харизматическим статусом монарха-помазан-ника» (Живов 2002: 274), — Ломоносов в оде 1764 года вкладывал в уста Екатерине стихи Притч Соломоновых о единстве божественного и политического порядка и прямо вменял ей двойную роль царствующего пророка:

Премудрый глас сей Соломонов,

Монархиня, сей глас есть Твой;

Пребудет твердь твоих законов,

Ограда истины святой.

(Ломоносов 1965:197; см.: Ломоносов 1893:354,2-я паг.) Хорошо известно, что Ломоносов воплощал для Державина канон придворной поэзии. В 1786 году, когда Екатерина уже знала Державина как сочинителя «Фелицы», Дашкова в беседе с императрицей сравнивала его с Ломоносовым. Державин благодарил ее особым письмом, где развивал эту параллель и признавал возможность «сравняться с покойным Михайлом Васильевичем» высшей литературной честью (Державин 1864–1883, V: 598,630). Если верить позднейшему сообщению C.Н. Глинки, в 1764 году Дашкова присутствовала при личной встрече Ломоносова с Екатериной, которая выказала поэту свою благосклонность и отдельно поблагодарила его за цитированную только что оду (Билярский 1865: 788–789); Державин вполне мог знать об этом эпизоде от Дашковой. Ссылка на Ломоносова в державинском «Анекдоте», которая должна была убедить — и убедила — императрицу в совершенной лояльности его автора, только подчеркивает неслучайные параллели между одой «Властителям и судиям» и ломоносовскими строфами. Образцовая державинская острота: «Царь Давид не был якобинец, следовательно, песни его не могут быть никому противными» (Державин 2002:183) — напоминала об общих местах официального политического богословия. Давид, предположительный автор псалма, соединял священный авторитет пророка с политической харизмой монарха и служил поэтому (вместе со своим сыном Соломоном) прообразом всякого христианского правления. Перелагая в устных и письменных объяснениях ответственность за свои назидательные стихи на царя-пророка — подобно тому, как это делал Ломоносов в оде 1757 года, — Державин руководствовался не только соображениями придворной тактики, но и действительной логикой материала. Его духовная ода, обособлявшая один из мотивно-стилистических рядов «большого» ломоносовского одического жанра, была чужда политическому инакомыслию — и тем более «духу радикального просветительства», который усматривает там У. Леман (Lehmann 1966: 553), — но в соответствии с общепринятым прочтением исходного псалма и Писания вообще сосредоточивала в себе идею священного закона, лежащего в основании монархического порядка.

II

Духовная лирика хорошо вписывалась в общие горизонты политико-дидактической словесности. В недавней работе К.Ю. Рогов рассмотрел поэтическую парафразу 100-го псалма, включенную Феофаном в латинскую оду к Петру II, и пришел к выводу, что «Феофан предельно актуализирует содержание псалма <…> посредством перевода его в иной, нецерковнославянский культурно-лингвистический контекст и таким образом придает каноническому тексту характер не просто религиозно-политической доктрины, но даже программы конкретных царских действий и жестов», «модели «императорского благочестия»» (Рогов 2008:28). Литературный жест Феофана выдвигал на первый план политические значения, вменявшиеся библейскому подлиннику: по словам самого Прокоповича, в этом псалме «государских должностей аки зерцало представляется» (Феофан 1961:101). Сходный прием лежит в основе нескольких псалмодических парафраз Державина, составленных в конце 1780-х — начале 1790-х годов и примыкающих к оде «Властителям и судиям», в первую очередь переложенной из того же