Читать книгу - "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

и двумя вступлениями) сводились к тому, что Лем опять проявил чудеса интеллекта и фантазии, но все же это не беллетристика, а от него ждут именно художественных произведений. «Сдается мне, что автор, увлеченный открыванием Закономерностей, Мыслей, Необходимости, Конструкции, Диалектики Разума, потерял в дороге индивидуального героя, человека», – написал 27-летний ученик Выки, Леонард Неугер[888]. Он назвал свой отзыв «Изысканная игра», с чем не согласился Богдан Задура: «Во многих местах Лем отказывается от элегантности, изящной иронии, тонкой игры подтекстов и слов в пользу почти примитивной ясности. Из умелого техника – воспользуюсь спортивным сравнением – иногда превращается в боксера, пытающегося нанести точный удар». Впрочем, Задура поддержал Неугера в том, что Лем копировал стиль Гомбровича[889]. 29-летний сотрудник Варшавского музея литературы им. Мицкевича Якуб Лиханьский (сын Стефана Лиханьского, другого рецензента книг Лема) разъяснил, что Лем вообще описывает людей не извне, то есть в рамках неких ситуаций, а изнутри, как совокупность природных закономерностей: «Способ, каким Лем создает своих персонажей, ясно показывает, что не они в физическом смысле интересуют его. Настоящим героем для Лема является научная субстанция – все эти лемовские идеи». Отсюда и происходит «блеклость» его персонажей. Одной из тем, занимающих Лема, говорил Лиханьский, является мышление, поэтому он в своих произведениях не раз противопоставляет иррациональность человека рациональности машин, доказывая при этом, что именно иррациональность парадоксальным образом позволяет достигать целей. Вот только Лем требует от науки слишком многого – она не может ответить на вопросы «почему?» и «какова цель всего?». Ответы на эти вопросы ищут философия и поэзия. «Лем, безусловно, один из наиболее выдающихся польских прозаиков современности. Его величие не в придумывании новых способов того, как можно рассказать какие-нибудь страшно банальные истории, а в подведении баланса наших возможностей и достижений, когда мы стоим на цивилизационном распутье»[890].

Как Лем отреагировал на эти отзывы? Традиционно. «<…> О новых 100 стр. „Звездных дневников“ у нас не написано ни единого слова, – жаловался он Нудельману в апреле 1974 года. – Ничего. Попросту ничего. (На „Мнимую величину“ было четыре отклика, три были попросту пренебрежительно-заезженными, а четвертый, наоборот, был „хвалебным“, вот только уважаемый критик тоже ничего не понял). Итого: переводы на 29 языков, миллионы тиражей, Бог знает какое издание, и по-прежнему Лем – это девственный континент, не тронутый человеческой мыслью»[891].

Под четвертым критиком Лем, вероятно, имел в виду как раз Лиханьского, к которому, кажется, отнесся все-таки несправедливо. Ведь спустя четырнадцать лет в другом письме Нудельману Лем по сути повторил тезис Лиханьского, так объяснив отсутствие психологических характеристик у своих персонажей: «Упреки, касающиеся недостатка индивидуальной психологии и (особенно в США) в том, что у меня НЕТ ЖЕНЩИН, я всегда считал колоссальным недоразумением. При чтении, например, о путешествии Андре к полюсу, или „Шестого лагеря“ Смита – о неудачном восхождении на Эверест, – или о докторе Ливингстоне, или о Манхэттенском проекте, или о гитлеровской идеологии, или о сталинской, вопросы личностей и их приватных свойств всегда остаются позади или о них вообще нет речи. Об Эйнштейне я читал очень интересные вещи как о ЧЕЛОВЕКЕ, но НЕ там, где пишут о деле его жизни, а он сам в своей автобиографии описал теорию относительности, а не матримониальные перипетии, так как это было сущностью его жизни, а сущностью жизни моих героев часто являются дела, которые не имеют ничего общего, например, с СЕКСОМ. Может быть, это плохо: не могу категорически спорить с этим! Но плохо это или нет – я писал ТО, что меня интересовало, а не то, что ищут так называемые антисексисты. В „Робинзоне Крузо“, в „Путешествиях Гулливера“ нет никаких „эротических штучек“, но наверняка сейчас найдутся желающие, чтобы Робинзон спал с Пятницей! Это дух времени, а я ВСЕГДА с духом времени был не в ладах»[892].

В июле 1974 года вышла большая статья Малгожаты Шпаковской, которая суммировала взгляды Лема и объяснила, почему тот охладел к художественному творчеству. По ее мнению, логика писателя была следующая: человечество вступило в кризис, вызванный развитием науки, благодаря которому оно овладело способностью изменять не только общество, но даже себя как биологический вид (яркий пример – трансплантология). Кризис ведет к отрицанию всех ценностей, последствий чего естественные науки предсказать не могут. Остается культура, но она действенна лишь до тех пор, пока ее участники не осознают наличия у нее такой функции. То есть она может воздействовать лишь на тех, кто впитывает ее плоды бессознательно. А кроме того, культура просто не поспевает за развитием науки, она привержена архаичным формам, не в силах охватить всей широты кризиса и легкомысленна: из-за нее род людской пребывает в уверенности, что мир в любом случае спасет его от последствий любых ошибок. Единственная разновидность культуры, которая потенциально могла бы отвадить человечество от таких ошибок, – это фантастическая литература, но она оказалась неспособна к этому. Следовательно, надо сменить жанр – отсюда родились «Абсолютная пустота» и «Мнимая величина». Почему же Лем в них ограничился рецензиями и предисловиями? Чтобы не громоздить лишней информации, которая мешала бы постичь главное. А почему он просто не написал эссе? Потому что эссе налагает ограничения: «Как написать всерьез, что о человеке думает существо, наделенное сознанием, но человеком не являющееся? Как описать Вселенную в виде игры, не прибегая к условности „Новой космогонии“?»[893]

17 ноября 1974 года Лем участвовал в телепередаче «Один на один» – ток-шоу с элементами спектакля, причем за сценографию отвечал лучший иллюстратор его книг Даниель Мруз, а ведущим, который транслировал вопросы зрителей, выступал 36-летний шеф редакции культуры Польского телевидения Януш Ролицкий. Судя по отзывам в прессе (почти сплошь негативным), вопросы касались исключительно беллетристики Лема и его мнения о внеземной жизни, НЛО и о будущем, а богатство декораций оказалось смазано отсутствием у большинства зрителей цветных телевизоров. Писатель, к разочарованию аудитории, оказался скептиком, а вовсе не витающим в облаках мечтателем – впрочем, с чувством юмора. Между прочим, рассуждая о визите инопланетян, сослался на братьев Стругацких, согласно которым если бы пришельцы высадились на Земле, то лишь случайно и нами бы вообще не заинтересовались (чувствовалось влияние «Пикника на обочине», который Лем прочел незадолго перед тем)[894]. Стоит отметить отзыв Ядвиги Скаржиньской в «Тыгоднике повшехном» – та атаковала Лема за «бесцеремонный отказ» от самой мысли, что бытие может опираться не на «материальную базу». «На мой взгляд, вопрос был поставлен неверно, поскольку речь идет не о возможности, а о необходимости, – писала Скаржиньская. – В организации Вселенной, ее