Читать книгу - "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

В начале июня 1975 года Лем вновь выехал в Закопане, чтобы там дописать «Насморк». Но вместо романа создал сценарий для радиоспектакля «Лунная ночь» – рассказ про похождения Пиркса на Титане (потом он станет первой частью романа «Фиаско») – и еще одну историю про Трурля и Клапауция: «Повторение». Блестяще сделанные, все эти произведения напоминали Лема в лучшие годы, однако то, что когда-то писалось само, теперь далось ему с превеликим трудом. «Насморк» он все же к декабрю доконал, однако творческие выезды в Закопане прекратились навсегда (Лем говорил, что ему просто не пришлась по душе новая дирекция писательской гостиницы «Астория»)[906].

Тем временем международная «разрядка» достигла своего пика. В июле 1975 года произошла стыковка советского космического корабля «Союз» с американским «Аполлоном», а 1 августа того же года в Хельсинки представители всех европейских государств подписали Заключительный акт конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, гарантировав нерушимость послевоенных границ и уважение прав человека. Польские власти сразу смекнули, что пунктом о правах человека немедленно воспользуются оппозиционеры и клир, репрессировать которых чревато недовольством иностранных кредиторов. Поэтому уже в сентябре среди тезисов на VII съезд ПОРП появились такие: закрепить в Конституции ведущую роль партии, социалистический характер государства, вечный союз с СССР и зависимость прав человека от выполняемых им обязанностей перед государством. Последний пункт в точности соответствовал положению авторитарной конституции 1935 года, что выглядело символично: против чего боролись, к тому и пришли.

Среди интеллигенции немедленно началось бурление. Людей возмущал не только возврат к порядкам режима санации, но и конституционное оформление внешнеполитических обязательств перед Москвой, что слишком уж напоминало XVIII век, когда Речь Посполитая находилась в зависимости от России. Каждый, конечно, понимал, что предлагаемые поправки лишь законодательно фиксируют реальное положение дел, но в том-то и суть, что, пока они не внесены в Конституцию, остается надежда на изменение ситуации, а с принятием новых пунктов надежда умрет. На имя председателя Сейма полетели письма протеста – как индивидуальные, так и коллективные. Первое такое послание, которое по числу подписавшихся получило название «Письма 59-ти», составили диссиденты. В нем перечислялись гарантированные Конституцией свободы (совести и вероисповедания, труда, слова, информации и научной деятельности) и указывалось, что ведущая роль партии с ними несовместима, поскольку в этом случае партия превращается в орган государственной власти, не контролируемый обществом, а ветви власти теряют свое значение[907]. Под письмом подписались Щепаньский, Куронь, Шимборская, Пайдак, Зембиньский, Киселевский, Херберт, Стрыйковский, Бараньчак, Слонимский, Миллер, Липский и др. Из-за рубежа письмо поддержали Колаковский, Тырманд, Котт и пр. Подписи собирались до начала декабря. Щепаньский предлагал подписать и Лему, но тот отказался. По его мнению, вместо юридической аргументации в письме достаточно было написать одну фразу: «Долой коммунизм»[908]. Врублевскому же он объяснил свое решение тем, что не видел смысла во всем этом и не захотел присоединяться к пустому позерству[909].

Кампания, однако, приобрела широкий размах, с отдельными письмами к властям обратились епископат и движение «Знак», напиравшие на то, что для верующих недопустимо признавать руководящую роль атеистической организации, а пункт о зависимости прав человека от обязанностей перед государством создает благодатное поле для злоупотреблений. Хватало и писем, делавших акцент на неприемлемости положения о союзе с СССР. В конце января 1976 года в Лондоне состоялся целый митинг против изменений Основного закона страны, где выступил Колаковский, сказавший, что принятие поправок создаст ситуацию, при которой СССР станет как бы стражем польской Конституции, а партия приобретет неограниченные возможности для репрессий и ограничения гражданских свобод. Кроме того, очевидной жертвой поправок станет церковь, что неизбежно скажется на силе сопротивления режиму. Колаковский признавал, что изменения в Конституции по сути ничего не меняют, однако принимать их нельзя, поскольку деспотизм и несуверенность народа не могут быть юридической нормой. Если же эти поправки будут приняты, говорил философ, Конституция ПНР перестанет иметь значение[910]. Слонимский тогда же заявил в интервью французскому журналисту, что принятие проекта изменений в Конституции равносильно легализации диктатуры компартии и уничтожению независимой Польши[911]. Свои протесты направили даже бывший глава партии Эдвард Охаб и отставной министр финансов Ежи Альбрехт.

Видимо, под влиянием упреков, что в первом письме ничего не говорилось о независимости Польши, в январе 1976 года часть подписантов «Письма 59-ти», подключив новых лиц, отправила в чрезвычайную комиссию по подготовке изменений в Конституции еще одно письмо протеста («Письмо 101-го»), в котором речь велась уже только и исключительно о недопустимости юридического закрепления каких-либо внешнеполитических союзов в Основном законе ПНР[912]. Письмо подписали Куронь, Липский, Слонимский, Бартошевский (в то время генеральный секретарь польского Пен-клуба) и многие другие. Уже после отправки письма к нему собирали дополнительные подписи, и тут уже Лем не устоял. Но новый список подписантов («Письмо 23-х»), очевидно, не был обнародован, хотя в деле Лема, заведенном Службой безопасности, появилась пометка, будто он подписал «Письмо 101-го».

В итоге поправки смягчили: убрали пункт о зависимости прав человека от обязанностей, союз с СССР заменили на «неразрывные узы польско-советской дружбы», ПОРП вместо руководящей силы в государстве получила статус ведущей силы общества в строительстве социализма, а ПНР провозглашалась социалистическим государством, а не государством народной демократии, как раньше. В феврале 1976 года Сейм почти единогласно (воздержался лишь председатель фракции «Знак» Станислав Стомма) принял поправки. В том же месяце Лема исключили из Американской ассоциации писателей-фантастов[913]. А в Варшаве возник Общепольский клуб любителей фантастики и science-fiction.

Отчаяние

Мое отношение к СССР сейчас таково, что не могу надивиться, как это я вообще мог туда ездить и позволял себя чествовать[914].

Станислав Лем, 1980

Лишь недавно я понял, что если бы жил на Западе, то не написал бы половины из того, что я написал в ПНР. Прежде всего мне не на что было бы жить, чтобы писать такие книги, как «Сумма технологии», «Философия случая», «Фантастика и футурология» и «Диалоги». А также «Абсолютная пустота», «Голем», «Осмотр на месте». Моя жена, у которой гораздо более трезвый взгляд на мир, тоже придерживается этого мнения. И это свидетельствует не столько о меценатстве Востока, сколько о полной культурной девальвации Запада[915].

Станислав Лем, 1986

В январе 1976 года Лем получил «Золотой колос» – награду люблинской газеты «Дзенник людовы» за лучший роман. Такой оценки удостоился… переизданный «Солярис». С одной стороны, это говорило о неизменной популярности ставшего уже классическим произведения, с