Читать книгу - "Собрание сочинений. Том 2. Мифы - Генрих Вениаминович Сапгир"

вся раскрылась. Она не понимала, есть ли у нее это досадное стыдное тело. Она растекалась, распластывалась всей плотью, превращаясь в какую-то гигантскую манту, и уже шевелила своими плавниками-ластами в теплой синей морской воде. Тело и душа смешались – и стало легко-легко…

– Что ты там делаешь? – сказал отец.

Мальчик весь замер, как жучок, который притворяется мертвым, если его тронешь травинкой.

– Сидит дома, бледный, под глазами круги, все читает, – жаловалась мать отцу. – Спросишь что-нибудь, смотрит, будто с неба свалился.

– Пошел бы с ребятами погулял, – небрежно сказал отец, которому надоело ее слушать – и вообще все надоело.

– Может, заболел, – сказала мать. Она подошла и потрогала его лоб вялой теплой рукой. Он передернулся: прикосновение было на редкость неприятным.

Отец заговорил о чем-то другом, важном для них. Мать сразу отозвалась, они тут же погрузились в пучину своих ежедневных забот, которые, как он понимал, и составляли всю их жизнь, продолжая обмениваться репликами (бессмысленными, если вслушаться), они вышли в другую комнату и оставили его одного снова – наедине с книгой.

Собственно, это была не книга, не роман, мальчику было все равно, что там написано, какие там люди, какой сюжет. Но там была ситуация, и ею можно было пользоваться, и не раз. Это был предмет для удовольствия. Как волейбольный мяч. Или мороженое на палочке. Но удовольствие было гораздо сильнее и притягательнее. Подождав, пока родители перестанут суетиться и двигаться в квартире и займут свои привычные положения (опять сравнение с насекомыми); мать – на кухне, отец – у телевизора, подросток снова раскрыл этот «предмет». Он все-таки почти успел добраться до вершины, когда его скинуло вниз, и теперь приходилось начинать все сначала.

«Она смотрела на него зачарованно, неотрывно, а он опустился на колени, обнял ее ноги, зарылся лицом в ее колени и застыл». Мальчик снова сунул руку в карман, но теперь это был кусок теста и гнулся, как рогалик. Все же шевелить им было приятно. И теперь это была девочка с темной челкой из соседнего подъезда. Голая, она лежала к нему спиной и медленно шевелила крупом из стороны в сторону. Он и не знал, у нее такой большой зад, как у взрослой женщины. Еще несколько женщин разного возраста почудились мельком… «как в тумане»… Но девочка с темной челкой была рядом все время, и он прикасался к ней все тесней и бесстыдней, продолжая читать:

«Непривычны оказались для нее его ласки, но Микаэлис обращался с ней очень нежно, чутко; он дрожал всем телом, предаваясь страсти (ОН ДРОЖАЛ ВСЕМ ТЕЛОМ), но даже в эти минуты чувствовалась его отстраненность, он будто прислушивался к каждому звуку извне…»

Он действительно прислушался к каждому звуку извне, потому что достижение высоты было так близко, как будто внутри него звучал быстрый оркестр, и он ужасно не хотел, чтобы кто-нибудь вошел – и все снова так жалко оборвалось. Но привычно лилась вода из крана на кухне, что-то говорил спортивный комментатор из соседней комнаты. Теперь уже в ритм движений. Нет, не войдут.

«…он дрожал всем телом, предаваясь страсти…

все же она решала, самое красивое у нее – бедра: от долгих ляжек до округлых, недвижно-спокойных ягодиц…

…он дрожал всем телом…

…от долгих ляжек до округлых…

…он дрожал всем телом…»

«Молчите, молчите!

– Нет, лучше сказать. Я давно хотел сказать, я уже сказал, но… этого мало, потому что вы мне не поверили. Между нами все-таки стоит одно существо…

– Молчите, молчите, молчите, молчите! – вдруг перебила Аглая, крепко схватив его за руку и чуть не в ужасе смотря на него».

Да, да, потому что это была правда. Между нею и князем было еще одно существо, она не думала, не хотела, не вызывала его, но он оказался здесь – угловатый, неумелый, нежеланный, в конце концов.

Аглая успела подумать: он всегда смотрит на меня жадными глазами, она уже обнимала его, терзала рубашку, расстегивала внизу ремень…

– Князь, князь, куда вы? – задыхаясь, кричала она. Но никакого князя не было. Был этот мальчишка из соседнего подъезда. Дурак. Она уже заталкивала в себя дурака. Вот и стоит плохо. Но все равно, все равно…

Они кончили одновременно – в разных квартирах на разных этажах большого, будто составленного из белых кубиков дома. Они все-таки нашли друг друга – эти юные читатели.

14.12.91

ЗАМЕТКИ

ПОПУТЧИК

В купе неожиданно – сидел молодой рыжий Бродский, говорил по сотовому телефону с какой-то нервной женщиной, может быть, оставшейся в Римини или ожидающей его в Болонье. На полке сумка и длинный кожаный футляр. Оказалось, фотограф, как и отец того Бродского, которого я знал прежде. Этот был европеец, в мягкой синей рубашке, у него, заметно, были свои проблемы, но вежлив и общителен – пожилая итальянская пара напротив оживленно беседовала с ним. Меня еле заметил.

Я смотрел на него и видел, как приподнимает брови, обращаясь к незримой собеседнице, и даже не подозревает, что он знаменитый русский поэт, что терпеть не может женщин такого настырного типа, что в позапрошлом году скончался в Нью-Йорке, был выставлен в похоронном зале на Бликкер-стрит и перезахоронен на кладбище Сан-Микаэле – синий-синий, полный туристами день в Венеции.

Не мог же я ему сказать по-русски, что у меня осталась тайная каурая фотография (снимать было запрещено вдовой), где нечетко: откинута половинка гроба и оттуда торчит лоб и нос. Вверху – два светящихся лампиона. Сбоку – моя расстроенная лысинка. Этот все равно не понял бы ничего.

Кстати, куда я забрел? У того Иосифа, хоть этот наверняка не Иосиф, не могло быть ни жены, ни детей. Слишком был горд. И для Нобелевской тоже. Недаром он упоминал о ней небрежно, с кривой ухмылкой, перечеркивающей его острое голое лицо. Тот во фраке черным пугалом, картаво принимающий и отвечающий, был каким-то известным дирижером, только что от пульта, где он своей палочкой указывал движение всему оркестру, вздымался вместе с ним и падал в чужой- своей музыке, еврейский Вагнер, и теперь растерянный заблудился на паркете среди чествующих его.

Недаром о том Иосифе женщины – приключения молодости избегали рассказывать. Они хотели его, они получали его – и ничего им не оставалось, даже удовольствия. Призрак, а не мужчина. Да он и не хотел доставлять им никакого удовольствия, вернее, хотел – и лишь корчился, как червяк. Настоящим мужчиной были его стихи. Неправильный голос, гортанный и струнный, завораживал, доводил