Читать книгу - "Собрание сочинений. Том 2. Мифы - Генрих Вениаминович Сапгир"

– Там бомба!

Толстую тетку с тюками на ручной тележке у схода с эскалатора заклинило. Лестница движется, снизу напирают, стоять на ногах невозможно. Шум, крики. Мигом куча-мала образовалась.

Несчастье.

И я туда рванулся. Мне по затылку дубинкой. В общем, нехорошее дело получилось. Потом, конечно, разобрались во всем. Но шишка, когда трогаешь, до сих пор болит.

Тот старик из метро долго потом извинялся:

– Прости, говорит, обознался. Был в нашем дворе коммерсант, черный с усами, настоящий террорист, так я вас, извините, за него принял.

И я, верно, обознался. Тот – Борис Михайлович меня по голосу помнил, этот, который наоборот, кричать заставлял.

Хотел было еще раз позвонить, но раздумал. «Если, думаю, не пришел, значит, он только мой голос и помнит. А про мое доброе дело забыл. Обойдусь». И обошелся.

ЮНЫЕ ЧИТАТЕЛИ

Он лежал на диване – на жесткой подушке затылком к свету. Он лежал, полуотвернушись и поднеся книгу совсем близко к глазам, чтобы не видно было матери, что именно он читает. То и дело он облизывал острым кончиком языка пересохшие губы, сжимая колени, и худощавые мальчишечьи ляжки в грубых джинсах терлись друг о друга. В десятый раз он перечитывал, почти не вглядываясь в нечеткие, еле различимые в зимних сумерках строки, он знал их наизусть.

«– Спасибо за то, что вы думаете обо мне, – только и сказал он.

– Отчего же мне не думать?! – едва слышно, с чувством произнесла она.

Микаэлис криво усмехнулся, будто хмыкнул.

– Ах, вон, значит, как!.. дозвольте руку! – вдруг попросил он и взглянул на нее, вмиг подчинив своей воле, и снова мольба плоти мужской достигла плоти женской.

Она смотрела на него зачарованно, неотрывно, а он опустился на колени, обнял ее ноги, зарылся лицом в ее колени и застыл…»

Снизу поднималось сладкое томление, мальчик, воровато оглянувшись, опустил руку в карман и нащупал сквозь сатин толстоватую палочку – свою плоть. Ощупью он выпростал палочку из трусов, которые она изнутри натягивала, и стал медленно водить туда и сюда по голой внутренности своей ляжки – по этой гладкой, нежной, как девочка, коже, поросшей редкими волосками. Это было удивительно. Хуй был отдельно – такой твердый, что как бы чужой, нога была отдельно – это была она – милая девочка с длинными белыми волосами, которая сидела в классе через парту от него, впереди (он ее постоянно рассматривал на уроках как бы невзначай). Может быть, это была ее нежная шейка, сам он был посторонним, но главным действующим лицом в этом однообразном ритуальном действе.

Удивительно! Он водил чужим хуем по девической тонкой шее – и от этого получал нестерпимое удовольствие. А она получала – и она. Он почти видел, как раскрываются ее полные розоватые губы, почти слышал, как она стонет. Это было настоящее извращение. Потому, что он погружал туда чужую горящую палочку все глубже – и молнии снизу пронизывали его. Это была его поза. «Складной стул», – называл он ее про себя. А глаза бежали по странице, почти не видя строк, – и возвращаясь снова и снова к прочитанному, как в тумане. Как в тумане…

«…лицом в ее колени и застыл.

Потрясенная Конни, как в тумане видела мальчишески трогательный затылок Микаэлиса, чувствовала, как приник он лицом к ее бедрам. Смятение огней полыхало в ее душе, но почти помимо своей воли Конни вдруг нежно и жалостливо погладила такой беззащитный затылок. Микаэлис вздрогнул всем телом…

Конни нежно и жалостливо гладила и гладила его затылок…

И почти помимо воли как в тумане гладила и гладила…

Он приник лицом к ее бедрам…

к ее бедрам…

вдруг нежно и жалостливо…

гладила и гладила…

Микаэлис вздрогнул всем телом…

вздрогнул всем телом…»

В другом подъезде этого большого, как бы составленного из белых кубиков дома, на другом этаже, но точно в такой же квартире, утопая в старом кресле, уютно устроилась девочка с темной подстриженной челкой, закрывающей красивый лоб. Она тоже читала, но другую книгу. И эта книга заслонила от нее весь мир. В квартире никого не было. Но и самой квартиры не было в ее сознании. Не было ни подруг, ни мальчиков, ни уроков, вообще было прошлое столетие и даже воздух там был другой. Люди были странно серьезные и значительные. И говорили громкие тяжелые слова, которые тем не менее повисали под лепным потолком – каждая буква была объемной и грозила сорваться и придавить зазевавшегося читателя своей весомостью.

Девочка читала:

«– Послушайте, Аглая, – сказал князь. – Мне кажется, вы за меня очень боитесь, чтоб я завтра не срезался… в этом обществе?

– За вас? Боюсь? – вся вспыхнула Аглая. – Отчего мне бояться за вас, хоть бы вы… хоть бы вы и совсем осрамились? Что мне? И как вы можете такие слова употреблять? Что значит «срезался»? Это дрянное слово, пошлое.

– Это – школьное слово.

– Ну да, школьное слово! Дрянное слово! Вы намерены, кажется, говорить завтра все такими словами. Подыщите еще побольше в вашем лексиконе таких слов: то-то эффект произведете! Жаль, что вы, кажется, умеете войти хорошо, где это вы научились?..»

И забывшись, девочка повторяла вслух, не заботясь о содержании: «Жаль, что вы умеете войти хорошо… Где это вы научились? Вы сумеете взять и выпить прилично чашку чаю, когда на вас все нарочно будут смотреть?.. Когда все нарочно… Вы сумеете? Когда все нарочно… Когда будут смотреть… На вас нарочно… А вы… Аглая вся вспыхнула… И как вы можете? Как вы смеете?.. Это дрянное слово, дрянное…».

Девочка вся извивалась в кресле. Маленькие шелковые трусики, такие крошечные, что почти не чувствовались, все-таки натирали, умудрялись натирать между ног каким-то швом, вдруг увеличившимся и превратившимся в колючую щетку. И чем больше девочка извивалась, тем сильнее и неотвратимее ее терла между ног эта воображаемая щетка. Каким-то образом оказался здесь князь, и он прижимался своим лицом – своими мягкими усами, своей колючей бородкой плотно. И целовал, целовал…

– Пустите! – кричала она – Аглая. – Вы же знаете, как я вас ненавижу, несчастный! Что вы делаете! Князь!

– Но весь этот страх, – бормотал князь. – Клянусь вам, это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю… ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок…

И все колол и колол своей противной бородкой. Аглая готова была рассердиться на него, и уже хотела, но вдруг какое-то неожиданное для нее самой чувство захватило всю ее душу в одно мгновение. Она