Читать книгу - "Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин"

были люди достойные. И не могу вообразить себе такого, чтоб он был и гениальный художник, и паршивенький человечек. А М. Горшков, значит, не художник, а чем-то иным оправдал в себе человека. Чем? Так и осталась мне загадка. И я до сих пор все пытаюсь ее разгадать.

Начало очерка.

В Ельце на Манежной улице, не знаю, как она теперь называется, есть дом братьев Горшковых, большой двухэтажный каменный дом с колоннами. В нижнем жил хозяин дома, старик Петр Николаевич Горшков, по прозвищу Перка-брех, а верх снимала моя мать. В глубине двора это-,го дома, с выходом в сад, стояла баня, и в ней жил второй владелец каменного дома с колоннами, художник Михаил Николаевич Горшков. Дом был большой, наверно, художник мог найти себе место, но жить в бане, окруженной деревьями, было одной из его причуд. Второй причудой художника было питаться одной гречневой кашей и никого не затруднять ее приготовлением: был он холостой и не держал прислуги. Третьей причудой его было вечное 352

странствование на своих двоих. Ранней весной он уходил и возвращался осенью, когда поспевали яблоки.

Мы, ребята, приходили к нему за яблоками, ели у него их целыми днями, и он не уставал беседовать с нами, маленькими, как со взрослыми. Он рассказывал, нимало не считаясь с нашим возрастом, мы ничего не понимали, но благодаря этому рассказу его давалось нам чувство возвышенного. Хитрец или простец, он приводил нас в сферу возвышенного только тем, что считался с нами, как со взрослыми. Не мы одни ходили в баню к художнику, но и многие взрослые люди. И разговоры были часами, днями, ночами о таких вещах, какие мы тогда понять не могли.

Никто из нас никогда не видел, чтоб М. Н. писал что-нибудь. Только один раз он поставил меня под березу и написал меня и березу до того прекрасно, что теперь ни с чем не могу сравнить. Вдруг он перестал писать и позвал меня. - Смотри, хорошо? Прекрасно было, и я, и береза, а неба не было. - Почему неба нет? - спросил я. - Вот из-за неба-то все и остановилось, - ответил он, - смотри, какое оно прекрасное, и я не осмелился: как это я такое прекрасное и буду мазать белилами. После того он приписал мне в рот папиросу, пустил дым, и потом из этого дыма стали складываться облака и закрыли и меня, и березу. - Что же это такое? - А вот небо это у меня и там: какая гадость у меня тут и как прекрасно там.

Некоторые в городе говорили: - Какой он художник, если ничего не пишет? И смеялись: - Чудак! Другие говорили: - Он замечательный колорист, его ближайшие товарищи и друзья - Репин, Васнецов, Маковский. Третьи говорили, что на чердаке дома под замком хранится его большая замечательная картина «Фауст». Четвертые -что никакого Фауста нет, и не художник он, и что уж какой тут Репин: просто чудак, и что у них это в роду: брат Петр кулинар и думает только о еде, Валентин наездник, Владимир музыкант для себя, Михаил художник для себя.

И вдруг весь город был потрясен необычайным событием: в город приехал Репин и направился прямо в баню 353

к Горшкову, так он прожил несколько дней, написал портрет Михаила Николаевича и уехал. Тогда все бросились в баню смотреть портрет, и я тоже, конечно..

Прошли десятки лет, среди которых был год, когда мне кто-то сказал: Горшков умер. И после этого слуха прошло еще много лет. Я пришел в Тенишевский зал в Ленинграде на лекцию Чуковского о Некрасове. Не помню, то ли я рано пришел, то ли запоздал лектор, но вышел значительный промежуток времени между моим приходом в зал и началом лекции. - Смотрите, - сказали мне, - вот и Репин идет. Я стал у стены, Репин прошел мимо меня и сел в первом ряду. Это был старичок худенький, небольшого росту.

Я один раз слышал его выступление на большом съезде художников, и его манера говорить поразила меня и на всю жизнь вдохновила. Он говорил не как ораторы говорят для отвлеченной аудитории, а как говорит кто-нибудь для семьи своей или друзей дома. Мы все время речи Репина, очень смелой, освобождались от условностей, становились большой семьей почитателей искусства, людьми родственно-связанными своим служением общему делу.

С тех пор Репин, конечно, постарел, подсох, но все же это был Репин, мне вспомнилась его речь, и вдруг захотелось мне перекинуться с ним двумя-тремя фразами.

- Как бы мне с ним познакомиться? - спросил я.

- С Репиным! да разве можно знакомиться с Репиным, у него и незнакомые все знакомые. Подойдите просто к нему и приветствуйте.

- Здравствуйте, Илья Ефимович, - сказал я, подсаживаясь к Репину.

- Здравствуйте, милый мой, - ответил тот, - что это вас давно не видно? Откуда вы приехали?

Тут я соврал: - Из Ельца приехал Илья Ефимович.

- Из Ельца! Ну, рассказывайте, как там живопись в соборе, не чернеет? Только пойдемте в буфет чай пить - успеем, пока Чуковский начнет.

Так я познакомился с Репиным и сел с ним за чай как совершенно и хорошо знакомый свой человек. Правда, он не знал моего имени, не знал, чем я занимаюсь. Но в общении с ним это меня не смущало, казалось, будто это все личное мое неважно, а самое главное, общее, входящее в каждого человека, составляющее как бы всего человека, он знал, и это одно было важно и для него, и для меня.

Я рассказал ему о живописи в соборе, который он реставрировал. О елецких купцах, о елецкой муке, о блинах, и так мало-помалу подошел к его другу Михаилу Николаевичу Горшкову.

- Талантливый он был художник? - спросил я. Он немного подумал, поморщился.

- Нет! - сказал он решительно.

Потом еще подумал, вдруг весь встрепенулся, сразу помолодел и еще решительней сказал:

- Да, но он был гениальный!

После того раздался звонок, и мы, не торопясь, пошли на Чуковского.

С тех пор прошло много лет. Нет Репина, жизнь вся изменилась до того, что иной раз ляжешь спать - и не можешь заснуть. Без предисловия написать о прошлом невозможно. Я все время думал про себя, что я молод, не старею и никогда старым не буду. И удивительней всего, и сейчас так внутри себя, а со стороны - дедушка! Нечего делать!

7 Ноября.