Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

умеет обратиться к женщинам. Даже сейчас, когда у меня и мысли нет. Потому что он как бы не мужчина. Но будет иначе. Не со мной. Я уже. Или, быть может, еще нет?..

III. Баница наступает и обороняется

Он немного успокоился. И лицо уже не так дрожит. Нет этих нервных подергиваний. Это влияние Илоны. Илона молодец, у нее энергичный ум. Может, я не так уж плохо женился. Это ее влияние, она умеет как-то по-семейному уладить дело. Обед не был особенно роскошный, но и не плохой, такой, будто мы ждали в гости брата. Потому что хороший обед. я-то знаю, что невзлюбил по-настоящему Кертешей, они же Покорни (В XX в. многие венгры меняли фамилии, звучавшие как немецкие, еврейские или славянские, на венгерские.), этих сановных товарищей, когда на закуску у них подали лососину и бананы. Больше я не мог заставить себя пойти к ним. Этот обед был хороший, и юный Тренд тоже показал себя с лучшей стороны. Лашшу не говорил с мальчиком, оба испытывали смущение, но в этом была симпатия, только у них времени мало было, чтобы оттаять.

Мы снова здесь, вернулись в кабинет. Сели. Думаю, что мало кто мне так близок, как этот Банди Лашшу, и то, что он говорил, показывает, что он тоже меня любит. Я благодарен ему, что он не напугал Илону и мальчика. Он не дурак, знает, где можно говорить, а где следует промолчать. Теперь надо спросить… насчет денег… и сколько?

— Ну, — начинаю я. — Я могу дать тебе — мы ведь выпили на брудершафт, не следует забывать, — немного денег. — Пусть он сам скажет, сколько.

— Расписки дать не могу. Ее подошьют, а это. сам понимаешь.

— Не нужно никакой расписки! — перебиваю я. — Пять тысяч? Хватит?

— Даже много.

Я беру трубку, — он смотрит на мою руку, когда я набираю номер, — и говорю:

— Прошу вас, коллега Кардош, принесите, — Лашшу напряженно слушает, будто готов пуститься в бегство. ну почему он все еще не доверяет, — сюда, ко мне на квартиру, восемь тысяч. — Кардош спрашивает, по какой ведомости, и я отвечаю так, чтобы он хорошо понял. — Из представительского фонда, товарищ Кардош. — Я кладу трубку. — Ну, с этим покончено. Восемь. Я думаю, что нужно восемь.

— Как скажешь.

Он выглядит спокойным. Мне нужно еще что-то у него спросить, чего до сих пор было нельзя. Теперь же я спрашиваю:

— А твоего старшего брата, врача, тоже? Что с ним?

— Он остался там. Говорили, в Казахстане. Вообще-то врачи там были в самом лучшем положении, но мой брат. — и показывает, что старший Лашшу был калекой, — все же не вынес лагеря.

— Он был такой деликатный человек и, как я знаю, прекрасный врач. Безусловно, там тоже.

— Среди врачей было много замечательных людей. Большинство. Негодяи тоже были, конечно. Вымогатели, интриганы, но от силы один на сотню.

— Это тоже не похоже на немецкие лагеря.

— Они сами были из заключенных. Ко мне очень хорошо относились. К сожалению, мне не посчастливилось встретиться с врачом-венгерцем. Очень жаль. Слава о них передавалась по лагерям из уст в уста, на тысячи километров. Я слышал о двух. Конечно, о моем брате, но кроме него, о Лаци Поллачеке (Ласло Поллачек (Владислав Маркович) был заведующим ЛОР-отделением Кремлевской больницы.) и Йожефе Маджаре (Йожеф Маджар (1876–1944) — врач, деятель рабочего движения.). Ты знал их?

— Как же. Лаци был врачом Куна в Кремлевской больнице. А старика Маджара еще по Пешту… Ну, как же. Что с ними?

— Не знаю. Врачей уцелело относительно больше, как я сказал, условия у них были лучше. Вероятно, они выжили.

Стук в дверь. Входит Кардош. Он не может удержаться, чтобы не поклониться, это уж у него в крови. Кланяется и в сторону Эндре Лашшу, отсчитывает деньги и, конечно, говорит:

— Будьте добры, пересчитайте.

— Вы еще ни разу не ошибались, товарищ Кардош, — говорю я ему. Грузный, бледный человек рад похвале. Лашшу тоже дружелюбно смотрит на него. Кардош выходит, я подвигаю деньги к Лашшу. — Пользуйся на здоровье.

— Это ты здорово провернул, Пишта, — говорит он, и мне это приятно.

— Словом, о них шла хорошая слава, — я продолжаю о врачах, чтобы дать ему время спрятать деньги, и уж покончить с финансами. — Старый Маджар. Как же я любил старика!

— Я его мало знал. Но Лаци. Один русский сказал мне, один крестьянин: «Я каждый день молюсь за Ладислава Антоновича». А ведь там нелегко было спасать жизни. И врачам тоже, в тамошних условиях.

— Там у вас, — я почему-то опять перешел на вы, — врачам не было опасно, если среди больных о них шла хорошая слава?

— Нет.

— Вот видите? У нас и это было опасно.

— Не делайте вид, будто я не вижу разницы, — огрызнулся он.

— Не будем ссориться, — успокаиваю я. — Ведь все-таки мы с вами… Наше общее прошлое. — Больше я ничего не могу сказать.

— Это правда.

— И знаете, очень хорошо, что вы похвалили советских людей. Моя жена совсем недавно вступила в партию. И она очень уважает то, что принято называть «западной культурой». Не помешает, что теперь она знает, например, что русские ходят в баню.

— Да, конечно. Но я сказал только потому, что это правда. Я также со спокойной совестью могу утверждать, что русские как народ лучше немцев. Поганые люди есть всюду, но среди русских их меньше. И тем, что я еще жив, я обязан славным порядочным русским. О страшном — потому что оно было — я тоже должен рассказать и расскажу. Это мой долг.

— За столом вы говорили иначе, чем до этого здесь, в этой комнате.

— Да, конечно.

— Значит, вы признаете, что нельзя все выложить всему свету.

— Мои намерения именно таковы. Но я не могу об этом кричать на улице, не могу сказать даже при вашей жене и сыне. То, что я сказал, не может вынести никто, кроме вас. Но вы обязаны это услышать. Если бы я сказал это в присутствии вашей жены, тем самым я вынудил бы вас донести. Вот поэтому.

— Значит, к счастью, трезвый взгляд на вещи и ваша коммунистическая порядочность все же сдерживают эти ваши намерения?

— Вы делаете неправильный вывод. И вообще, почему вы сделали такой вывод?

— Я уже сказал.

— Здесь вы слегка ошибаетесь. В этом доме теперь ваш долг сказать все. И не только в этом доме! И никто и ничто не может освободить вас от этого, Иштван Баница. То, что я говорю вам, вы должны