Читать книгу - "Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова"

мужчина никогда не отвергает домогательства любимой женщины? Тут может быть только одна причина: мужчина, который любит и уверен во взаимности, более ценит удовольствие, каковое может доставить предмету своей страсти, нежели то наслаждение, что может получить сам, а потому ему не терпится удовлетворить страсть. Женщина, что печется о своем интересе, должна более ценить то удовольствие, какое она получит, а не то, какое доставит; потому она и тянет, как может, ведь отдавшись, она боится лишиться того, что интересует ее в первую голову, – собственной услады. Чувство это свойственно женской природе, в нем единственная причина кокетства, которое разум прощает женщинам и не прощает мужчинам. Потому‑то у мужчин оно встречается весьма редко.

Дочь Сильвии любила меня и знала, что я ее люблю, хоть и не признался пока в своем чувстве; но остерегалась выказывать мне любовь. Она боялась, что поощрит меня добиваться ее милостей, и, не ведая, достанет ли у нее сил противиться, страшилась потерять меня потом. Отец и мать прочили ее в жены Клеману, что вот уже три года учил ее играть на клавесине, и ей оставалось только повиноваться родительской воле; любить она его не любила, но и ненависти к нему не питала. Ей было приятно видеть своего суженого. Большая часть благовоспитанных девиц вступают в брак без всякой любви и весьма этим довольны. Они, похоже, знают наперед, что любовника из мужа не получится. Да и мужчины пребывают в этом убеждении, особенно парижане. Французы ревнуют любовниц и никогда – жен; но учитель музыки Клеман был явно влюблен в свою ученицу, и та радовалась, что я это приметил. Она знала, что, убедившись в этом, принужден я буду в конце концов объясниться, и не ошиблась. После отъезда м‑ль де ла М‑р я решился, но впоследствии раскаялся. После моего признания Клеман получил отставку, но положение мое стало хуже некуда. Одни юнцы изъясняются в любви иначе, нежели пантомимой.

Через три дня после отъезда Тиреты отправился я в ла Виллет, отвезти ему скромные его пожитки, и был радушно встречен г‑жой XXX. Мы как раз садились за стол, когда приехал аббат Форж. Сей ригорист, выказывавший мне в Париже великую дружбу, за обедом ни разу не взглянул в мою сторону, да и в сторону Тиреты тоже. Но тот за десертом потерял наконец терпение. Он первым поднялся из‑за стола и просил г‑жу XXX предуведомлять его всякий раз, как будет обедать этот господин; она тотчас удалилась вместе с аббатом. Тирета повел меня показывать свою комнату – как нетрудно догадаться, смежную с комнатой г‑жи XXX. Пока он раскладывал вещи, племянница повела меня показать, где я буду спать. То была премилая комнатка на первом этаже, напротив ее собственной. Я заметил ей, что мне не составит труда прийти, когда все лягут, но она отвечала, что постель у нее слишком узкая, а потому она придет ко мне сама.

Тут она рассказала, как тетя чудит из‑за Тиреты.

– Она думает, мы не догадываемся, что он с ней спит. Сегодня в одиннадцать она позвонила и велела мне пойти спросить, как ему спалось. Увидав, что постель не смята, я осведомилась, неужто он всю ночь писал. Он отвечал «да» и просил ничего не говорить тете.

– На тебя он не заглядывается?

– Нет. Ну, знаешь, как он ни глуп, все же он должен понимать, что внушает презрение.

– Почему?

– Потому, что тетя ему платит.

– А ты мне разве не платишь?

– Плачу, но только той же монетой, что и ты. Тетка считала ее глупой, и она в это поверила. Она была умна и добродетельна, и мне бы никогда ее не соблазнить, когда б не воспитывалась она у бегинок.

Воротившись к Тирете, провел я у него целый час. Я спросил, доволен ли он своим положением.

– Удовольствия никакого, но мне это ничего не стоит, а потому я не печалюсь. На лицо мне нет нужды смотреть, притом она очень чистоплотная.

– Она о тебе заботится?

– Она задыхается от избытка чувств. Сегодня она не дозволила мне сказать ей «доброе утро». Она объявила, что знает, как тяжело мне будет перенести ее отказ, но я должен думать не о наслаждении, а о своем здоровье.

Аббат Форж уехал, г‑жа XXX осталась одна, и мы вошли в ее комнату. Почитая меня за сообщника, принялась самым отталкивающим образом сюсюкать с Тиретой. Но мой отважный друг столь щедро расточал ей ласки, что я пришел в восхищение. Она заверила, что аббата Форжа он больше не увидит. Тот объявил, что она погубила себя и для этого света, и для того, и пригрозил покинуть ее; она же поймала его на слове.

Актриса Кино, что покинула сцену и жила по соседству, приехала с визитом к г‑же XXX, через четверть часа увидал я г‑жу Фавар и аббата де Вуазенона, а еще через четверть часа – м‑ль Амелен с красивым юношей, какового называла она своим племянником; имя его было Шалабр; он во всем на нее походил, но она не считала сие достаточным основанием, чтоб признать его сыном. Г‑н Патон, пьемонтец, что был с нею, после долгих уговоров принялся метать банк и менее чем в два часа обобрал всех, кроме меня – я играть не стал. Меня занимала одна м‑ль де ла М‑р. Кроме того, банкомет был явно нечист на руку, но Тирета ничего не понял, пока не проиграл все, что у него было, и еще сто луидоров под честное слово. Тогда банкомет бросил карты, а Тирета на хорошем итальянском языке сказал ему, что он мошенник. Пьемонтец совершенно хладнокровно отвечал, что он лжет. Тут я объявил, что Тирета пошутил, и заставил его, смеясь, согласиться. Он удалился в свою комнату. Дело последствий не имело, а то бы Тирете несдобровать[42].

В тот же вечер я как следует отчитал его. Я изъяснил, что, вступив в игру, он попадает в зависимость от ловкости банкомета: тот может оказаться плутом, но не трусом, а потому, дерзнув назвать его плутом, Тирета рисковал жизнью.

– Как! Безропотно позволить, чтобы меня обворовали?

– Да, раз сам сделал выбор. Мог не играть.

– Господь свидетель, я не стану платить ему сто луи.

– Советую заплатить их и не ждать, покуда он их с тебя спросит.

Я лег и минут через сорок м‑ль де ла М‑р пришла в мои объятья; мы провели ночь много более сладостную, чем в первый раз.

Наутро, позавтракав с г‑жой XXX и ее другом, воротился я