Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

Симонида все-таки любит Чехова? Ведь это в самом деле опыт беспросветности. Симонида говорит о чувствах, которые бывают у всех, но которые никак не выражаются, однако мне этого мало: беспросветность не просто выраженное чувство, и облегчение от нее – где оно? Чехов его не знал. Мы его не знали. Чтобы объяснить ей разницу, я говорю ей о власти голода. Сербы никогда не голодали. У них, по словам отца, бросишь семя в землю – оно растет. Они никогда не знали полного мучительного уничтожения как элемента жизни и политики, они не знают, что такое нищета как опыт, – их личное достоинство всегда было соблюдено, бедность никогда не пригибала их к земле, а те, кого пригнула, – те перестали быть сербами, они стали мусульманами, не вытерпевшими тяжести турецкого ига. «Советский Союз и его литература, – говорю я, – были простой попыткой дать решение проблемы: у нас больше не будет голодных детей, мы их накормим, у нас больше не будет подгулявших компаний и устриц, у нас будет еда и отдых для всех». Невыносимость русского проклятого вопроса была встречена впрямую. Симонида кивает, она понимает – ее отец тоже был коммунистом и дом, в котором мы теперь сидим, начинал строить он. «Простые люди, – говорит она, – при коммунизме стали жить лучше, они стали образованнее», и я вижу в ней нечто совсем знакомое – девушку-комсомолку, русскую гречанку, спортсменку, которая могла бы, я вижу, легко учить грамоте крестьян и объяснять им про мировую революцию. Весь тон ее – тот же, что у «доктора Куин», женщины-врача, защищающей права бедных. Все так, все снова и снова – так, окончательная и полная защита. Ибо теперь уже сам коммунизм защищен американизмом.

Я смотрю на Йована. Очки поблескивают, он доволен. Напоследок, прощаясь со мной, с мягкой улыбкой он говорит мне: «Не читайте французских книг». Он хочет, конечно же, сказать: «Читайте английские».

83. План, Летчик…

Странное подтверждение словам Йована о необходимости «изучать англичан» я встречу дважды. В словах моего отца: «Мы больше не будем их защищать, – говорит отец в очередной из наших поездок, когда мы пересекаем на пароме залив, отделяющий Херцег-Нови (Новый Герцог!) от нашей части суши, где затеряны и маленькие Реживичи, – у них был шанс противопоставить себя Америке, не бомбардировать нас, а ввести войска ООН. Они его упустили. Понимаешь, в конце концов мы наверно будем представлять именно американские интересы, играя против Европы. Мы маленькая страна и должны себя защищать». – «Но вы ведь опять сможете договориться!» – «Нет, немцы будут продолжать поддерживать хорватов, Франция – мусульман. Мы повернемся к Америке». – «А Россия?» – «Россия нам будет очень нужна, в культурном отношении. Но не политически. Россия очень хорошо показала нам, что у нее свои интересы. Когда Запад бил нам морду, русские выкручивали нам руки. Мы не хотели ничего подписывать, а они приезжали и говорили: „Подписывайте, братья“, и мы подписывали, а потом треть Сербии потеряли». – «Но не все же русские. Знаешь, как вам сочувствовали». Он смягчается: «Да уж, во время войны нам присылали из Москвы абсолютно некомпетентных экспертов, ничего не знающих о нашей истории и только хотевших разыграть сербскую карту с Америкой и Европой. Одному за его наглость даже по морде дали. Но странно, в Москве нам помогали и другие. Без русских – не было бы автономной Республики Сербской, это точно». «Вот видишь!» – облегченно вздыхаю я. «Но поскольку Россия стремится в Европу, – продолжает отец, – получится так, что мы будем играть и против России». Снова очередная демаркационная линия, сходство и различие, любовь и обида.

Во второй же раз подтверждение словам Йована об англизации/американизации Сербии я встречу уже на пути назад, в Белград, в доме у Веры. «Очень мягкий», – повторяет за мной строгая темноволосая Вера. Это мы говорим про русский язык. У нас позади долгий петляющий путь по горам, открывший нам виды равнин и рек, покрытых густыми лесами склонов и все более близких, иногда почти над головою шедших и застилавших все остальное облаков. Разговор же начинается с оханий Веры о том, что сын ее любит быструю езду и как безумный гоняет на мотоцикле. «Я понимаю, – говорю я в ответ на Верино беспокойство, отмечающее прежде всего конфликт поколений, уже давно выражающийся в конфликте скоростей, – однажды меня возили на мотоцикле: вначале, когда набирается скорость, страшно, а потом – нет, ты уже не чувствуешь движения, ты будто замираешь на месте и только плавно поворачиваешь, а все мелькает вокруг тебя, тебе навстречу. У тебя не остается веса – это чувство полета, Вера». Ее семнадцатилетний сын смотрит на меня радостно и облегченно: «Это правда!» – говорит он, ежедневно бросающийся в круги глубокой мотоциклетной медитации. И, как во сне, где сходятся все концы, он говорит мне, что в будущем хочет быть пилотом.

Слушая и рассматривая его, думаю, кто еще у нас хочет быть «пилотом»? Банковскими клерками, бизнесменами, секретаршами, но летчиками? Эти вдохновенные, воздушные профессии, как выясняется, оставлены для других, более благополучных стран… Я хочу услышать его объяснение, пусть он говорит, пусть скажет о том, чего он еще ждет от самолета. И я спрашиваю, почему он хочет быть пилотом. «Потому что в фирме моего отца (которая на земле, мысленно перевожу я) я получал бы 700 марок, а в авиакомпании 2000». Так мы благополучно все вместе треснулись об землю.

Разговор, до этого единивший нас, начинает расклеиваться. Швы расползаются все дальше, и особенно тогда, когда не знающий более, как и все молодые люди Балкан, некогда обязательной русской речи, – сын Веры ввязывается в спор, кто на слух мягче, русские или англичане. Конечно, на его слух, в отличие от моего и Вериного, мягче – английский. Мое тайное французское ухо подсказывает мне: мягкое для жестких сербов – то чужое, которое можно сделать своим, близким. Мягкость русского – это, по сути, близость Сербии к своей истории. Мягкость английского – это близость Сербии к западному миру, признание его первенства. Как тонко сводит и разводит нас одна и та же демаркационная линия! Ведь я прекрасно знаю, о чем мы спорим. Утверждая, что английский гораздо жестче русского, и зная при этом, что сербский жестче и того и другого, я говорю, по сути, что у русских есть преимущественное право на вход в цивилизованный мир: ведь мы мягче сербов и ближе к англичанам. В то время как мальчик говорит мне, что, поскольку английский мягче, сербы не нуждаются в том, чтобы идти за мягкостью или