Читать книгу - "Жизнь русского обывателя. Часть 1. Изба и хоромы - Леонид Васильевич Беловинский"

А бывало и так, что обходились без улыбок.

«Вышло, что нам еще ничего.

Был у нас не очень дальний сосед, Иван Иванович**… Жил он постоянно в деревне, деньги с крестьян брал без счета и без определенной меры: как потребует – неси, не то порка.

Так этот пожилой уже барин своих крепостных обирал да порол за дело и без дела, пока те наконец взбеленились и полезли на стену…

Это еще человек не злой, а только баловень, беспечный ветрогон и дрянной хозяин. Другой сосед иного цвету, Лев Петрович, древнего боярского рода, владелец трехсот душ и многих отхожих лесных дач <…>

Лев Петрович… допекал своих крестьян по хозяйству. Экономическая запашка его была не так-то велика, и мужикам не лиха беда ее обработать, но он изнурял их другими тягостями: рубкой в лесных дачах дров и отправкой с лишком за двадцать верст в город; побором деньгами и льном; каждой бабе определил зимой – спрясть столько-то талек, летом – выткать и выбелить столько-то аршин полотна, набрать столько-то фунтов грибов и вишен; каждой семье – принести столько-то яиц и масла. Сверх того, ни одна свадьба не могла состояться без разрешения Льва Петровича, за которое – особая подать деньгами, льном и домашним холстом. И такой он был мастер своего дела, что увидит у крестьян удачный всход льна, заметит себе, а когда продадут – у всех поодиночке отберет полученную выручку, под предлогом, что «на сохранение», приговаривая: “Ты, дурак, пропьешь, а у меня целы будут”. Иной ломается, выставляет нужду – лошаденку купить или что-нибудь для домашнего обихода: “Потеряешь деньги, каналья, – говорит Лев Петрович, – а понадобится лошадь – я дам”. Или просто скажет: “Болван! Видно, захотелось березовой каши”.

Ну, словом, крестьяне дошли до того, что уже не радели о своем домашнем хозяйстве, “потому что все равно – Лев Петрович узнает и себе возьмет”» (83, с. 135–137).

По закону помещику принадлежала судебная и полицейская власть над его крестьянами. Наказания, которым помещик мог подвергнуть крепостных, оговаривались более или менее точно: до 40 ударов розгами или 15 – палками, арест до двух месяцев, заключение в смирительный или работный дома до трех месяцев, заключение в исправительные арестантские роты гражданского ведомства до 6-ти месяцев, отдача в рекруты вне очереди и ссылка в Сибирь на поселение. При этом помещик мог и не пользоваться своим правом расправы, и тогда она осуществлялась, по его жалобе, полицией и общим судом. Но, разумеется, это было не в интересах помещика: кому же интересна долгая судебная волокита. Но, пользуясь довольно широкими правами, помещики бесконтрольно расширяли их еще более: никто не считал количества ударов. Главное же – не был определен круг провинностей крепостных, за которые полагались наказания. Вот отдельные виды преступлений и проступков и наложенных за них наказаний крепостных (именно дворовых) рязанского помещика Терского: за неприобретение лошадиной скребницы – розги; за чистку лошади на конюшне, а не во дворе, как было приказано, – розги; за взятие без позволения для топки печей крупных дров – палки; не вычищена лошадь – розги; не выбраны из накошенной для лошадей травы вредные цветы – палки; по подозрению в краже муки подозреваемый побит скалкой; было приказано передать кучеру принести попоны, вышло замедление с исполнением – и кучер, и тот, кто должен был передать приказание, побиты серебряной табакеркой; за самовольную отлучку ночью на свадьбу – розги; за недонесение о том, что захромал жеребенок – побои ручкой от граблей; за оказавшуюся в парниках нечистоту – на целый день в портки и рубаху положена крапива. И при этом Терский совсем не был жестоким помещиком: его крестьяне им были довольны, он помогал им, выдавал при нужде и лошадей, и зерно, и деньги; он просто был строгий и требовательный хозяин. Кстати, последний описанный случай свидетельствует об изобретательности: не все же розги да розги. По этой части помещики и управляющие были весьма изобретательны. Приказчик в рязанском имении Тарасенко-Отрешкова провинившихся баб зимой выстраивал в шеренгу против ветра и заставлял подбрасывать лопатами вверх груды мелкого сыпучего снега, так что он забивал веяльщицам уши, глаза, ноздри и рот и они вскоре без чувств падали на землю.

Но чаще изобретательность не шла дальше рогаток и «цепного стула». Рогатка в виде железного ошейника с несколькими длинными шипами не позволяла наказанному прилечь; у небогатых дворян, не склонных тратиться на пустяки, это могла быть просто длинная жердь с длинной же развилиной, надевавшейся на шею и запиравшейся железным прутом с замком. Часто рогатка употреблялась даже не как наказание, а чтобы не допустить отлынивания от работы. То же относится и к цепному стулу – толстому чурбану, к которому виновный приковывался длинной цепью за ногу: можно было и сесть на тот же чурбан, и даже лечь, но при ходьбе чурбан приходилось таскать на себе. Например, рязанский помещик Чулков заковывал в рогатки крестьян при земляных работах. Рязанские же помещики Польские дворовую девку Михееву посадили на цепной стул весом в 30 фунтов, а девку Ефремову – в восьмифунтовую рогатку и держали так первую четыре недели, вторую – две недели, и в продолжение этого времени они должны были выпрясть в неделю по три тальки ниток, получая хлеб и воду (71, с. 90–91). Правда, применение рогаток и стульев, равно как заковывание в деревянные колодки рассматривалось как превышение помещичьей власти, а за это, особенно в суровые николаевские времена, по головке не гладили: каждый должен был строго придерживаться допускаемых для него рамок. Все же смерть крепостного под палками или розгами убийством, т. е. уголовным преступлением, не считалась – это было все то же превышение власти. К тому же земский суд, «выживавший» во время следствия месяц-другой в усадьбе и там как сыр в масле катавшийся, зачастую выносил решение о том, что «боевых следов» на теле не обнаружено, а «отечески наказанная» дворовая девка «померла Божьим попущением»; да и как обнаружить эти следы, если зачастую полицейские чиновники и врач добирались до усадьбы, когда захороненное тело уже начинало разлагаться.

Воспоминаниями о телесных наказаниях и жестокости бар наполнены записки крепостных: кто же лучше помнил вкус розог и плетей. Дворовая А. Г. Хрущева вспоминала о своем барине: «Не позволял он детям своим и наказывать прислугу, говоря: «Сам наживи собственных людей и тогда распоряжайся ими, а родительских не смей пальцем тронуть!». Сам же наказывал прислугу нередко, а строже всего преследовал неуважение к помещичьей власти. Иногда он казался до того грозен, что некоторые из подвластных, заслышав его приближающиеся шаги, начинали ощущать страх и старались, если возможно, найти другой