Читать книгу - "Постсоветская молодёжь. Предварительные итоги - Екатерина Кочергина"

времени – нет человеческой биографии, нет истории, смерти. Чтобы оставаться в таком мире, нельзя стареть и болеть. Такой город как-то не придумал для этого пристойного места и среды обитания. Кажется, что, как и прочие заимствованные у Запада стандарты повседневной жизни городского человека, стремительное распространение среди «продвинутых» горожан всестороннего «ухода за собой» – от фитнеса до пластических операций – нацелено прежде всего именно на то, чтобы как можно дольше не выпадать из когорты молодых. Это не связано с рационализацией ценности здоровья и самой жизни со всеми ее возрастами. Если в развитых странах стремление сохранить здоровье тесно связано с ценностью качества жизни всех возрастов (ценность, являющаяся одной из ключевых и в западной медицине), то в России оно скорее носит характер социально-ролевой или особой статусной игры. То, что среди самых острых проблем в опросах молодежи особое место занимают проблемы пьянства и наркомании, говорит не только об их распространенности, но и об отсутствии наработанных культурных защитных ресурсов, навыков контроля, самодисциплины и рационализации своего поведения.

Другая черта такого нового города, связанная с предыдущей, – это отсутствие или подавление социально-пространственного измерения. Центр или социальный «верх» вытесняет социальную периферию, социальный «низ», социальные «края», маргиналии. Бывшие привокзальные площади столицы, оживленное место обмена и коммуникации центра и периферии, «закрываются» скроенными по одному лекалу «торгово-развлекательными центрами», дешевые мегамаркеты всех разновидностей и «для всех» выносятся за пределы окружной дороги.

Идентичность успешной городской молодежи и «Запад»

В такой социально-временной, социально-пространственной композиции возникает специфическое «мы» молодых успешных горожан, смысловой доминантой которых предстает понимание текущего времени как исключительно «своего времени». Из него должны исчезнуть реалии советского прошлого вместе с их носителями: тут нет места для «советских старших», они вытесняются как помеха или «денонсируются» как лузеры. Но этим устраняется не только прошлое, но и будущее – нет проекта, в том числе своей будущей биографии. Имеется в виду не частная история отдельного человека, а будущее как социальный факт. Из конструкции «своего» вытесняется сама идея социальности (ценностно-нормативные порядки «общества», его институтов и групп), правила, этикет повседневной жизни со всеми насущными проблемами. Такое «мы» существует только при неявном условии противопоставления себя остальному обществу.

Целостность подобной конструкции идентичности, построенной на противопоставлении «остальным», задана внутренней оппозицией «мы» и «Запад». Этот «Запад» – мифологический, амбивалентный знак, отношение к которому легко меняется и переворачивается. «Запад», с которым соотносит себя успешная городская молодежь, – это не реальные страны со своей историей, достижениями, ценностями, проблемами, а идеологическая конструкция, являющаяся важнейшим элементом и условием российской идентичности, соотнесение с которой придает значимость собственному существованию. Приход западной масскультуры – мы смотрим те же фильмы, что и на Западе, слушаем ту же музыку, едим ту же еду, носим те же вещи, ездим в те же страны, живем как «в нормальных странах» – поддерживает у наиболее успешной, «продвинутой», вписавшейся в новую реальность части молодых ощущение успешности и состоятельности, уверенности в том, что все идет «как надо». Усвоение западных стандартов потребления и городского образа жизни порождает ощущение, что «мы» уже живем (и хотим жить) так, как «там», мы – «в отрыве» от «совка». И именно это главное.

Эта успешная часть молодых людей считает, будто они хотят в жизни того же, что и западная молодежь. К этой оценке близко и большинство молодых. Действительно, пока еще молодые россияне в своем большинстве скорее хотят, чтобы Россия оказалась в ряду развитых и экономических западных стран, а не претендовала на роль «супердержавы». Однако обратим внимание на следующие цифры. Вхождение России в европейский мир, «открытость» миру (сопряженную с отказом от мифологии поиска «особого пути») выбирают в качестве идеи, которая объединила бы общество, не более 10 % молодых респондентов. С суждением «Россия должна пытаться стать европейской страной вместо того, чтобы искать свой путь» согласны лишь 29 % опрошенных молодых респондентов, а большинство (57 %) с ней опять-таки не согласились.

Поскольку реальный Запад не слишком склонен принимать Россию «за свою», относится к ней без какого-либо интереса, критикует российское руководство и демонстрирует скорее осторожность, сдержанность в отношениях с нынешней Россией, в российском социуме включаются механизмы торможения сближения с европейскими странами, компенсаторной защиты, традиционной и для советского, и для постсоветского общества. Молодежь здесь не исключение, и это очень важно, поскольку говорит об отсутствии решающих изменений. Если в начале 1990-х годов именно молодежь характеризовалась особенно миролюбивой и открытой позицией по отношению к Западу, то теперь, когда в постсоветской России уже практически выросло новое поколение, не знавшее холодной войны, молодые не только не отличаются от старших поколений своими антизападническими настроениями, но порой даже их превосходят.

Хотя молодым людям в наибольшей степени свойственна уверенность в том, что в их силах изменить свою жизнь к лучшему (так заявляли 74 % молодых респондентов, для сравнения: среди 30–40-летних этот показатель оказывался вдвое ниже), социальные обеспечения такой уверенности не слишком убедительны: «вкладываться» (инвестировать деньги и свое время) в получение качественного образования для последующего благополучия готовы менее половины молодых респондентов. Главное условие здесь – найти высокооплачиваемую работу (используя связи, знакомства и т. п. средства). Одна пятая молодых россиян полагает, что успеха в жизни можно добиться при любом образовании, причем этой точки зрения придерживаются как малообразованная молодежь, так и молодые люди, получившие высшее образование.

Выгодная, хорошо оплачиваемая работа в любой сфере становится главным ориентиром для молодежи и критерием «успеха в жизни». Напротив, карьерный или профессиональный рост как показатель достижений (наиболее важный индикатор социального признания в советское время) практически ушел из приоритетов молодежи (он оказался значим лишь для 7 % молодых респондентов). Высокий уровень потребления для молодых людей (такой, как в «нормальных странах», под которыми подразумеваются США, европейские и другие развитые страны, Япония, Канада и т. п.) становится не условием идентификации с «западными странами», а скорее основой для довольства собой. Речь, разумеется, идет не о реальном сопоставлении уровней потребления молодых россиян и жителей «Запада», а о символическом присвоении знаков «высокого потребления», то есть демонстративного отличия молодых людей от старших, обладающих умеренным достатком, но привыкших к экономии и жизни в дефицитарном государстве.

Идентификация с условным, воображаемым Западом указывает на латентные комплексы неполноценности, фрустрации у молодежи, проявляющиеся в виде антизападного ресентимента в особых ситуациях опроса или пропагандистского возбуждения.

Молодежь, как и другие поколения, без особого сопротивления приняла навязанную официальной риторикой и политикой идею внешнего врага, враждебного и корыстного Запада. Массовое антизападничество молодых, массовая ксенофобия в сочетании с ростом русского национализма, возрождение великодержавных настроений стали реакцией по-советски завистливого, агрессивного социального болота,