Читать книгу - "Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид"

трудящихся», приверженцев религии (динчи) и контрреволюционеров. Орфографическая реформа вызывала яростные споры, иногда доходившие и до насилия. Съезд «учителей и писателей» в Самарканде, выступивший против новой орфографии, завершил свою резолюцию жалобой на то, что «на съезде сторонники новой письменности вместо того, чтобы вести научные дискуссии с использованием логических доводов, постоянно оказывали диктаторское давление, прикрываясь именем правительства и коммунистов»[666].

Споры об орфографии продемонстрировали сущность среднеазиатской культурной революции первых советских лет. Заманчиво рассматривать орфографическую реформу и латинизацию в связи с «секуляризацией» или «деисламизацией» и возложить вину за них на тлетворный советский режим. Однако это будет означать непонимание природы культурного радикализма 1920-х годов. Приверженцы новой орфографии могли прикрываться именем революции и, безусловно, пользовались поддержкой партийных и советских органов старых городов, однако эти темы обсуждались публично, с участием литературных деятелей, педагогов и филологов. Данная полемика была логическим продолжением реформы языка и орфографии, которая уходила корнями в дореволюционные времена и была тесно связана с более глобальными событиями, разворачивавшимися в тюркском мире. К 1926 году, когда в Баку для обсуждения этих вопросов собрался Первый (и единственный) всесоюзный тюркологический съезд, орфографическая реформа стояла на повестке дня и в кемалистской Турции. Национализация языка и орфографии, дистанцирование их от арабского языка были конкретными целями национализирующейся интеллигенции, которая рассматривала эти шаги как движение к прогрессу. Орфографическая реформа сочетала в себе стремление к самобытности и целесообразности, современности и прогрессу, определялась желанием занять свое место в мире, и именно поэтому в десятилетия, предшествовавшие русской революции, овладела воображением интеллигенции во многих обществах. Для среднеазиатской интеллигенции осуществление орфографической реформы стало главным достижением революции. Реформа предназначалась для узбекского языка и поспособствовала его обособлению от других тюркских языков.

Тюркские границы узбекскости

Узбекскость противопоставлялась другим тюркским группам. «Чиғатой гурунги» прикладывала большие усилия в борьбе с использованием в мусульманских школах Ташкента османского языка под влиянием османских военнопленных, которые были склонны рассматривать местный язык лишь как диалект османского турецкого. Действительно, Ташкентский отдел народного образования во главе с Мунавваром Кары намеревался ввести в мусульманских школах «общетюркский язык» после трех лет обучения на «родном языке». Фитрат, вообще-то и сам проведший в Стамбуле четыре года, возражал против такого «проявления неуважения к нашему языку», который, по его утверждению, хранил «самое главное, самое обширное, самое ценное в тюркской литературе – литературу на чагатайском диалекте»[667]. Еще в 1921 году Фитрат и его коллеги по «Чиғатой гурунги» сформулировали принципы языковой реформы: эталон литературного качества узбекского языка не должен определяться степенью его «арабскости»; его правила должны происходить из него самого, а не из татарского или османского языков; он должен быть очищен от иностранных слов[668]. Узбекский язык имел собственные ресурсы для создания современного языка и не нуждался в подчинении османским или татарским стандартам.

Понятие «узбеки» явно не являлось синонимом всего тюркского населения Средней Азии и не воплощало в себе единство региона. Казахские интеллектуалы никогда не имели ни отношения к чагатайству, ни какой-либо привязанности к Темуру. В предреволюционные годы они развивались совсем в ином направлении. Поскольку казахские аристократические элиты с середины XIX века отправляли своих сыновей в русские школы, казахская интеллигенция вполне уверенно владела русским языком, а слабость группы, связанной с исламской книжной ученостью (улемов), означала, что роль интеллигенции в обществе не оспаривалась, как в Туркестане. Уже к 1917 году казахские интеллектуалы добились заметных успехов в становлении казахского как письменного языка со своей особой орфографией и сформировали литературную среду вокруг таких периодических изданий, как «Ай кап» (Троицк) и «Казак» (Оренбург), в которую входили и туркестанские казахи. В тот год, когда казахи Семиречья и Сырдарьи принимали участие в политической деятельности в Туркестане, главный очаг казахской активности находился на севере. Казахское национальное движение «Алаш» добилось автономии для Степного края и сосуществовало с Кокандской автономией. М. Т. Тынышпаев номинально был председателем Кокандской автономии, но уехал еще до разгрома Коканда, чтобы сосредоточить свои силы на Алаш-Орде. Мало того, казахская литература в Туркестане полностью издавалась на казахском языке и в казахских газетах велась собственная полемика [Отарбаева 2010]. Как писал в 1922 году председатель ТурЦИК казах Н. Т. Тюрякулов, двуязычный уроженец Ферганы, «за последние лет десять-пятнадцать многое произошло. Население Туркестана в этот период значительно увеличилось. Каждый выбрал себе спутника. Узбек нашел Амира Навои, а казах завладел Абаем»[669].

Короче говоря, узбекские и казахские интеллектуалы сформировали два самостоятельных культурных сообщества.

Новая политическая элита, работавшая преимущественно в партийных и советских органах, в равной степени была заинтересована в нации и без труда увязывала этот интерес со своей идеей революции. Партия, отнюдь не обладавшая невосприимчивостью к этому, обеспечила важнейшую арену для грядущих национальных конфликтов. Рыскулову удалось создать в Мусбюро Союз казахских и узбекских активистов, но после его ухода со сцены в 1920 году союз этот быстро распался, и межнациональное взаимодействие ведущих туркестанских коммунистов ухудшилось.

Национальные взаимоотношения здесь, – сообщал в начале 1924 года только что назначенный председатель Средазбюро Ю. М. Варейкис, – чрезвычайно остры по той простой причине, что происходит постоянная борьба [в партии] между узбеками и киргизами [т. е. казахами] за право на господствующую нацию [в Туркестане]. <…> Между казахами и узбеками происходят беспрерывные трения на почве борьбы за господствующее положение в государстве[670].

Киргизские коммунисты объединились по национальному признаку и в 1922 году организовали съезд, который принял резолюцию о необходимости добиваться создания автономной Горной Киргизской области [Loring 2008: 75–88]. В Бухаре немногочисленные партийцы-туркмены также стали объединяться и требовать национальных прав в партии и государстве. Нация стала единой валютой, с использованием которой политические элиты осуществляли свою деятельность.

В сущности, конфликт между казахской и узбекской политическими элитами уже в 1921 году привел к требованию изменить политические границы Туркестана. Вопрос о преобразовании административного устройства Туркестана с учетом разделения на оседлое и кочевое население стоял давно. Первый генерал-губернатор Туркестана Кауфман поднял его еще в 1881 году; идея возродилась в 1920 году, когда во время спора между ТурЦИК и Турккомиссией Ленин предлагал «произвести областные разделения Туркестана в соответствии с его территориально-этнографическим составом», чтобы «национальные группы Туркестана» имели «возможность организоваться в автономные республики»[671]. Создание отдельных национальных областей для трех основных национальностей было прописано в постановлении Политбюро от июня 1920 года, определявшем присутствие Туркестана в составе Советского государства как важную цель советской власти в Туркестане[672]. Давление иного рода порождали все более настойчивые требования, исходившие от казахских активистов за пределами