Читать книгу - "Святитель Григорий Богослов. Сборник статей - Григорий Богослов , святитель (Назианзин)"

писании, писать немного, вырабатывая стих. Во-вторых, для юношей и для тех, которые всего более любят словесное искусство, я хотел предложить приятное врачевство, дать привлекательность убеждениям в полезном, горечь заповедей подсластив искусством. Иногда звук струны имеет целебную силу, если ты желаешь исцеления. Если же угодно, пусть стихи будут тебе вместо пения и лиры: я дал их тебе на забаву, если ты желаешь забавляться. В-третьих, тяжкими опытами я дознал, что дело это, по видимости маловажное, в сущности нелегко, и, не желая, чтобы чуждые писатели превышали нас в словах, я стал говорить в той же форме речи, хотя у нас и есть преимущество в созерцании… В-четвертых, в стихах находил я утешение в болезни, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих[917] крыльев, не плачевную, но исходную песнь. Прислушайтесь к этим песням, вы, не чуждые нам мудрецы… Да будет тебе известно, что и в Священном Писании многое изложено стихами, как уверяют еврейские ученые… В этом убедит тебя и Саул, освобожденный от злого духа звуками Давидовой лиры. В чем находишь ты вред, если чрез благочестивое удовольствие юноши приводятся к общению с Божеством? Для них неудобна внезапная перемена в нравах; пусть же по отношению к ним соблюдается благосклонная постепенность, а со временем, когда в них укрепится честное, то мы сохраним и доброе. Что может быть плодотворнее такого образа действий?»[918]

По некоторым выражениям сего стихотворения можно подумать, что Григорий поэзию поставляет только в мерной[919] речи и, кажется, лишает ее самостоятельного значения, унижая до служебного средства нравственных целей. Он говорит, что мерная речь служит уроком и услаждением, – одним словом, приятным наставлением, и что, «пиша стихи, он хотел дать привлекательность убеждениям в полезном, горечь заповедей подсластив искусством». Враги дидактизма, почитатели так называемого абсолютного искусства, по которому оно само по себе есть цель, конечно, оскорбятся тем, что Григорий писал стихи для наставления других в истинах веры или деятельности. Но в этом же стихотворении Григорий говорит о себе: «В стихах находил я отраду, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих крыльев, не плачевную, но исходную песнь». В этих словах заключается достаточное объяснение того, что говорится в похвалу поэзии. Они совершенно однозначны по смыслу известному стиху Гете:

Ich singe, wie der Vogel singt,

Der in den Zweigen wohnet[920].

В этом объяснении и ограничении нельзя не видеть необходимого и разумного примирения крайностей – мнимого абсолютного искусства и исключительного, слишком навязчивого дидактизма. Конечно, справедливо, что красота, по наивному выражению одного из наших писателей, – родная сестра истине и добру, и посему подчинять ее и обрекать на рабскую услужливость последним будет противно правам такого близкого родства. Но все эти равно существенные потребности нашего духа не существуют на самом деле так отрешенно одна от другой, как это привыкли представлять почитатели их самостоятельности; истина и добро никогда не спорят так между собой, как слишком ревнивые о сохранении своих прав сестры. В стремлении к одной какой-либо из главных и высоких потребностей души должны принимать (и большею частью принимают) живое участие все силы нашего духа и в этом участии видят как бы удовлетворение своих собственных требований. Поэтому, если Григорий ждет и требует от поэзии наставления, это не доказывает в нем одностороннего и неправильного понимания цели и назначения поэзии. И новейшие поэты соглашаются оставить за ней древнее название учительницы народов, и позднейшие теоретики дозволяют поэтам в своих произведениях выполнять на самом деле слова Горация о поэтах: «Prodesse volunt, lectorem delectando pariterque monendo»[921]. Сам Шиллер, пламенный почитатель собственно прекрасного, дает место в поэтических произведениях наставлениям, когда советует поэтам при изображении своих героев окружать последних формами благородными, великими и со всех сторон ограждать их символами превосходного до тех пор, пока призрак превзойдет существенность, искусство – природу. Все это он считал действительным средством к тому, чтобы изгнать из жизни своих современников легкомыслие и всякие другие нравственные недостатки. Да и тот из наших поэтов, который так язвительно отвечает требующим от поэзии нравственных наставлений:

Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело,

Не оживит вас лиры глас![922] —

и этот поэт, в этих самых выражениях презрения к порочным, предлагает самую живую и убедительную мораль, а в других стихотворениях он еще прямее высказывает наставления. Нельзя не вспомнить еще того, что дивный и, как говорят иногда, божественный Платон, несмотря на его почитание красоты независимо от истины и добра, осуждал Гомера, хотя и называл его величайшим поэтом, за то, что его поэзия нисколько не способствовала усовершенствованию общественной и частной жизни. Подобно всем этим мыслителям, и св. Григорий Богослов хотя требовал дидактизма от поэтических произведений, но вполне постиг и то собственное значение поэзии, по которому произведения ее, представляя истину в явлении и без нравственных уроков, так же для нас усладительны и естественны, как пение для птицы.

Может быть, иной сочтет унизительным для поэзии то ограничение, по которому св. Григорий как будто представляет поэзию важной и нужной только для людей молодых и тех, которые всего более любят словесное искусство, как будто прекрасное лежит вне наших всеобщих и существенных потребностей. Но он здесь говорит не о том, как должно быть, а о том, как есть на самом деле. В сем же последнем отношении его ограничение и верно, и очень естественно: не у всех развито эстетическое чувство. А для чувственного неразвитого вкуса может казаться малоприятным то, чем не может нахвалиться вкус более утонченный. Притом Григорий, говоря, что молодым людям мерная речь служит уроком и услаждением, молодых людей противополагает себе; на этом основании можно даже сказать, что он разумеет здесь преимущественно возрасты духовной жизни. Для достигших же высшего духовного возраста поэзия действительно не имеет такой существенной важности и значения, какую имеет для только начинающих духовную жизнь. Великий христианский аскет, ангел во плоти, у которого все человечески высокое и совершенное воспринято чистым умом и перешло уже в практическую жизнь, такой подвижник очевидно должен уже жаждать духовного таинственного общения с Богом и может сказать, как и говорит в одном месте Василий Великий: «Художества приличны пресмыкающимся по земле». При этом уже одно то, что такой ревнитель высшего нравственного совершенства занимается поэзией, одно это гораздо сильнее говорит о ее высоком достоинстве, чем все восторженные