Читать книгу - "Наши за границей - Николай Александрович Лейкин"

рюмку русской очищенной водки? По два франка, то есть по восьми гривен на наши деньги, ежели считать по курсу. Пять маленьких рюмок я выпил и заплатил десять франков, четыре рубля Ах! грабители, грабители! За простую русскую водку! Глаша, слышишь?

– Да не желаю я об водке разговаривать! Ты об романах не желаешь, а я об водке – вот тебе и весь сказ.

Водворилась пауза. Николай Иванович прижался в угол дивана и стал похрапывать.

Поезд мчался по направлению к Берну среди живописных гор, усеянных по склонам виноградниками. Надвигались сумерки. Темнело.

LXXXII

Швейцарские железные дороги изобилуют станциями. Поезд бежал с необыкновенной быстротой, но то и дело, почти каждые десять минут, останавливался на какой-нибудь станции на одну минуту, быстро выпускал и забирал пассажиров и снова мчался. Второй класс так и не наполнялся пассажирами – все ограничивались третьим классом, и супруги сидели в купе второго класса по-прежнему одни. Николай Иванович спал крепким сном и раскатисто храпел. Глафире Семеновне не спалось. На каждой станции она отворяла окно и наблюдала выходящую из поезда и входящую публику, продавцов и продавщиц, снующих по платформе и предлагающих публике пиво в стаканах, сандвичи, груши, яблоки, виноград, букетики цветов, плетеные корзиночки, мелкие стеклянные изделия, фотографии швейцарских видов, конфеты, печенье и т. п. Сначала продавцы и снующая публика говорили только по-французски, потом к французскому языку стал примешиваться немецкий язык, и наконец вдруг французский язык исчез совершенно и воцарился один немецкий. Началась немецкая Швейцария. Глафира Семеновна, заметив изменение языка при покупке съестных предметов, начала будить мужа.

– Можешь ты думать, опять Неметчина началась, – говорила она, расталкивая его. – Повсюду немецкий язык и самые серьезные рожи. Пока был французский язык, рожи были веселые, а как заговорили по-немецки – все нахмурилось.

Николай Иванович что-то промычал и стал протирать заспанные глаза.

– Боюсь, как бы нам опять не перепутаться и не попасть туда, куда не следует. Немецкая земля нам несчастлива, – продолжала Глафира Семеновна. – Ты уж не спи. Надо опять поспрашивать, туда ли мы едем.

– Нет, нет. Какой тут сон! Довольно. Я есть хочу, – отвечал Николай Иванович.

– Еды здесь много. На каждой станции можешь наесться и напиться, не выходя из вагона. К окнам и пиво, и бутерброды подносят. А вот поспрашивать-то надо, туда ли мы едем.

– Да мы куда, собственно, едем-то теперь? Прямо в Россию или…

– Нет, нет, надо остановиться в Вене. День проживем в Вене. Но вот вопрос – в Вену ли мы едем? Может быть, давно уже нужно было пересесть в другой вагон, а мы сплоховали. В Неметчине ведь все с пересадкой…

– Непременно нужно спросить кондуктора.

– Кондуктор-то совсем не показывается в вагоне. Как посмотрел наши билеты в Женеве, так и исчез. Право, меня берет сомнение, туда ли мы едем.

– Ты разгляди хорошенько книжку билетов и сообрази, были ли те станции, на которые нам даны билеты. На билетах написаны станции, – старался пояснить Николай Иванович, достал книжки билетов и вместе с женой стал их рассматривать. – Вот Берн… вот Цюрих… Проезжали ли мы мимо Берна и Цюриха? – задал он вопрос.

– Да кто же их разберет! – дала ответ Глафира Семеновна.

На следующей же станции Глафира Семеновна, высунувшись из окна, кричала проходившему мимо вагона кондуктору:

– Хер кондуктор! Коммензи бите! Вен… Во Вен?[540]

Но слова «Вен» он не понимал и ответа никакого не дал. Наконец кельнер, разносивший мимо вагонов пиво на подносе и у которого Николай Иванович выпил два стакана, сжалился над супругами и спросил по-немецки:

– Wie heiss die Station?[541]

– Вен… Штадт Вен… – повторила Глафира Семеновна и показала книжку, а в ней билет, на котором было написано: «Wien».

– Wien, – прочитал кельнер, улыбаясь, и прибавил по-немецки: – Это далеко… это Австрия, а вы в Швейцарии.

– Вин… Вин… – подхватила Глафира Семеновна. – «Вин» по-немецки Вена-то называется, а не «Вен»… – пояснила она мужу. – А я-то «Вен». Он говорит, что Вин еще далеко. Ну а сидим-то мы в том вагоне, в котором следует? Вагон ист Вин?[542] – допытывалась она у кельнера.

Тот начал говорить что-то по-немецки, но паровоз свистнул, и поезд помчался.

Часа через два в купе вошел, однако, кондуктор, мрачно осмотрел книжку билетов, оторвал из книжки несколько билетов, в том числе и билет с надписью «Цюрих», и сказал супругам:

– Zürich 12 Minuten… In Romanshorn müssen Sie umsteigen[543].

– Так и есть: пересадка! – воскликнули супруги, услыхав знакомое им слово «umsteigen», и испуганно стали допытываться у кондуктора, где должна быть эта самая пересадка и в котором часу.

Разговор был долгий, но ни кондуктор, ни супруги друг друга не поняли и расстались в недоумении.

LXXXIII

Всю ночь пробыли супруги в тревожном ожидании пересадки из вагона и не смели ни на минуту заснуть, а сон между тем так и клонил их. В Цюрихе, где стояли 12 минут, Глафира Семеновна, суя железнодорожным сторожам по два и по три французских пятака, как она называла медные десятисантимные монеты, раза четыре спрашивала: «Ви филь ур умштейген»[544] – и при этом показывала свою книжку билетов, но сторожа, хоть и рассматривали книжку, разводили руками и отзывались незнанием.

– Черт знает что такое! Даром только деньги загубила. Никто не знает, когда будет это проклятое «умштейген», – тревожно обратилась она к мужу. – Прозеваем пересадку, непременно прозеваем и проедем туда, куда не следует.

– Да не прозеваем. Надо только не спать, – отвечал Николай Иванович.

– Не спать, а сам уж клюешь носом. Нюхай ты хоть нашатырный спирт, пожалуйста. Вот я сейчас дам тебе банку нашатырного спирта.

Глафира Семеновна достала из саквояжа флакон и передала мужу. Тот нюхал и чихал.

Явился кондуктор осматривать билеты. Опять разговор о пересадке.

– Стой, суну ему два франка в руки. Авось дело выяснится, – сказал Николай Иванович. – А ты, Глаша, скажи ему по-французски или по-немецки, чтобы он показал нам, где должен быть этот ихний «умштейген».

Николай Иванович таинственно поманил кондуктора пальцем и, когда тот наклонился к нему, сунул ему в руку два франка. Кондуктор недоумевал. Глафира Семеновна заговорила:

– Монтре ну иль фо умштейген[545].

– Ja, ja… Das ist in Romanshorn… Station Romanshorn…

– Станция Романсгорн, – подхватил Николай Иванович.

– Да, да… Но ведь мы не знаем, в котором часу мы на нее приедем, – отвечала Глафира Семеновна и снова обратилась к кондуктору: – Ум ви филь ур Романсгорн?

– Um fünf Uhr Morgen…[546]

– В пять часов. Так… Le matin? Утром?

– Le matin, le matin.

– Так вы вот что…