Читать книгу - "Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Владлен Семенович Измозик"

медицинским сестрам — от 27 до 30 рублей; фельдшерам и акушеркам — от 30 до 38 рублей; зубным врачам и провизорам (фармацевтам) — от 44 до 48 рублей; сельским врачам и агрономам — от 60 до 76 рублей [913].

Не случайно житель Ленинграда в сентябре 1925 года писал в Германию: «Интеллигенция в России живет очень плохо, труд ее не ценится» [914]. Автор письма в Швецию рассказывал о своей жизни: «Работаю уже 3 года в школе преподавателем и лаборантом. <…> в школе с 10 ч. утра до 10 ч. вечера, за все получаю 45 руб. А если работать нормально, то нельзя жить» [915]. Но даже такие заработки оставались недоступными для многих.

Письмо же служащего из Ленинграда во Францию было задержано, ибо цензор счел, что «автор в сгущенных красках рисует бедственное положение служащих предприятия, в котором состоит». Неудовольствие его вызвали следующие строчки: «Наше предприятие платит исключительно мало. <…> Средний заработок наших (трамвайных) рабочих и служащих 23 зол[отых] руб. в месяц против 45 руб. мирного [дореволюционного] времени. Прибавьте к этому малому заработку колоссальную дороговизну и создается совершенно безвыходное положение» [916].

Нельзя забывать и про обычные для 1920‑х годов задержки с выплатой зарплаты. Письмо из Ленинграда в Курск, октябрь 1924 года: «В связи с новым сметным годом, который начинается в октябре, Наркомфин задержал деньги на выплату зарплаты. Все в критическом положении. На днях Юрка на четвереньках вошел в комнату, держа в зубах кусок мяса, страшно рыча, как голодная собака. Оказывается он где-то достал 1 руб., на который ему удалось купить мяса» [917]. В октябре 1925 года школьный работник писал из Тамбовской губернии в Ленинград: «Жалованье будет платить ВИК [волостной исполком] и как он будет в этом отношении исправен, сказать мудрено. Если УОНО [уездный отдел народного образования] не платило по четыре месяца, то ВИК может поставить нас еще в худшие условия» [918].

И все-таки немалое число людей радовалось даже такому жалованью, постоянно видя перед собой призрак безработицы. В ноябре 1924 года этот страх отчетливо звучит в письме из Курской губернии: «У нас на заводе предполагается сильное сокращение как служащих, так и уменьшение зарплаты. Вот кошмар! Не представляю этих стонов, которые должны быть на днях. Мне студенты пишут — мужчины, окончившие ВУЗы, не могут устроиться и сидят без места. <…> Скажи, ты ближе к центру, долго ли так будет продолжаться и несчастный народ будет без работы» [919].

Официальные данные подтверждали это субъективное ощущение: в 1923–1924 годах в стране насчитывалось до миллиона безработных горожан, к 1927–1928 годам их число выросло более чем в два раза, что составило 15 % общей численности рабочих и служащих [920]. В любой промышленной стране такой удельный вес безработицы является показателем острого экономического кризиса.

Информационный отдел ОГПУ сообщал в августе 1926 года, что на биржах крупных городов зарегистрировано большое число безработных (в Москве — 171 тысяча, в Ленинграде — 92 тысячи), а высокие цены на продукты питания и наличие «слабой посылки на работу и плохих жилищных условий» делает положение этих людей крайне тяжелым [921]. Об этом говорят и сами безработные.

В октябре того же года в Ленинграде С. М. Кирову было направлено анонимное письмо. В нем, в частности, было сказано: «Сегодня нам в страхкассе отказали в пособии, так как просим в третий раз, а у них режим экономии. <…> При такой дороговизне дают пособие 14 руб. <…> Неужели мы все безработные должны топиться, вешаться и т. д. <…> Это справедливо, что вы нам сулили в 17 году и мы все были за вас. Проклятый год» [922]. Неустроенность заставляла искать новые источники дохода. В конце 1924 года некий А. И. Полянский из Ельца Орловской губернии писал приятелю в армию: «Петя, жизнь наша с братвой безработной очень и очень плохая. Мало того, что поступить некуда и опять началось сокращение. Мы организуемся с братвой на зиму опять „колечить“ [обкрадывать]. Иначе ничего не выходит, кроме как пропадать с голоду и от нужды, а в тюрьме хоть кормят подходяще» [923].

Судя по имеющимся материалам, нерадостным было экономическое самоощущение так называемого «нэпмана». Под эту вывеску попадали самые разные категории населения. В 1926 году «нэпманская буржуазия», по официальным данным, составляла примерно 250 тысяч человек самостоятельного городского населения. В том числе фабрикантов и заводчиков имелось в Европейской России в 1923 году 426 человек, в 1926‑м — 477 человек. Так что подавляющее число этой «буржуазии» составляли средние и мелкие торговцы, посредники, перекупщики и т. п. К понятию «нэпман» нередко относили также кустарей и ремесленников. В 1926 году они насчитывали 2,6 миллиона городского населения [924].

В октябре 1925 года частный производитель кондитерских изделий из Старой Руссы жаловался в письме в Польшу: «Работа у нас идет очень плохо. Объясняется это, главным образом, безденежьем. Все сырье, как сахар, патоку и т. п., в кредит не дают, а товар продать за наличный некому. Заказов очень мало <…>. Государственные и крупные частные промышленники имеют кредит, а нам, маленьким кустарям, приходится очень плохо» [925]. Отсутствовала экономическая надежда на будущее и у многих частных торговцев. В мае 1924 года некая Мария из Ленинграда писала в Париж: «Торговать становится все труднее и труднее. Налоги на квартиры, магазины и дома совсем задушили нас. Придется закрывать магазин» [926]. Ей вторила ленинградка Е. А. Фридляндская:

Закрыть магазин тоже не было смысла, так как службы сразу не достать. <…> Вот уже несколько месяцев, как мы с Сашей стали снова влезать в долги, как и несколько лет назад. Налоги и сборы превышают заработок. <…> Сегодня извещение, чтобы уплатить 50 червонцев уравнительного налога (уравнительный налог взимался в размере 3 % с оборота предприятия. — В. И.) в 2 раза. Это колоссальная сумма. Это в 8 раз больше, чем в прошлое полугодие. Конечно, не только нам, но от общего бедствия нам не легче [927].

В октябре 1925 года еще одна их землячка, судя по письму владелица небольшого комиссионного магазина, писала в Финляндию: «В магазине я все одна, товару много, все несут нуждающиеся, приносят последнее. Приносят все такие несчастные, жалкие, голодные, что не только иной раз не возьмешь с них 10 %, а им отдашь свой полтинник на хлеб. Такая нужда кругом, такие несчастные люди, что сердце разрывается от жалости.