Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

Судьба и масштаб русской поэзии установили безоговорочный критерий, по которому должна будет судиться вся последующая поэзия… Поэты Запада отнюдь не считают, что тираническая власть благодетельна, раз она способствует рождению героического искусства. Они не завидуют тяжелой судьбе художника, а скорее восхищаются его верой в искусство, проявляющееся в самых отчаянных условиях.

Через два года после нашей встречи Шеймас Хини был избран профессором поэзии в Оксфорде. Он взошел на кафедру, которую до него занимали Уистан Хью Оден и Роберт Грейвз. Его первая, инаугурационная, лекция называлась The Redress of Poetry («Оправдание поэзии»). Впрочем, этот однозначный перевод упрощают смысл. В оригинале, как всегда у Хини, дело обстоит тоньше и сложнее. Redress означает не только «оправдание», но «исправление, калибровка». Так что в этой формуле — не просто прославление поэзии, а тревога о самом ее существовании в современном мире.

Хини называл себя «вечным школяром, зараженным классическим образованием», — невольно аукаясь при этом с Бродским: «Я заражен нормальным классицизмом». «Как все живущие в наше время, — говорит он в одном из интервью, я чувствую силы, раскачивающие нашу цивилизацию, и сознаю, что культура всегда была принадлежностью элиты, враждебной варварству. Но, несмотря ни на что, я верю в будущее и полагаю, что ради этого будущего мы должны идти дальше — как Эней, посадивший к себе на плечи отца своего и прихвативший в путь, сколько удастся, из домашней утвари».

Я долго и медленно входил в поэзию Шеймаса Хини — и не сразу смог ее оценить. Ее заслонял своей тенью Йейтс, да и другие поэты, которыми я одновременно увлекался. Многого из того, что нужно понимать переводчику Хини, я просто не знал, а попусту беспокоить поэта вопросами не хотел: прибегал к этому только в крайних случаях. Если бы еще тогда в моем распоряжении была книга Дениса О’Дрисколла «Ступени», было бы куда легче. Но она вышла только в 2009 году — плод семилетней переписки, систематический и обстоятельный автокомментарий к поэзии Хини, стимулируемый снайперски точными вопросами его друга.

Последняя глава «Ступеней» писалась уже после пережитого Хини в 2006 году инсульта, серьезно пошатнувшего его здоровье, но не затронувшему ни ума, ни памяти поэта, ни его чувства юмора. Разговор начинается с самой болезни, больницы и тому подобного — и постепенно выруливает к более общей теме: «последние годы поэта». В чем тут секрет, спрашивает О’Дрисколл, почему, например, Йейтс сохранил такую продуктивность до самого конца? Отвечая, Шеймас сначала рассуждает о творческой и сексуальной энергии, в связь между которыми верил Йейтс, о его экстравагантной маске «буйного старого греховодника» — но затем резко переставляет акцент:

«Из этого можно было бы заключить, что оставаться бодрым телесно — самый надежный способ сохранить бодрую голову. Но, как всегда у Йейтса, верно и противоположное: что бы ни происходило с телом, поэт продолжал „творить свою душу“. Пусть его сердце оставалось „некрещеным“ (как он сам сказал), но все его усилия под конец были направлены на то, чтобы предстать перед своим Деконструктором с законченной работой». (Тут у Хини каламбур: вместо «своим Создателем» — his maker — он пишет his unmaker.)

«Любое удавшееся стихотворение, по существу, эпитафия, — говорит Хини. — Даже „Остров Иннишфри“. Но у некоторых великих поэтов — Йейтса, Шекспира, Стивенса, Милоша — вы чувствуете, как старение расширяет горизонты сознания, как углубляется, высветляется и одновременно упрощается предвидение того, что ждет его на другом берегу. Каждый поэт надеется на такую старость».

Тут можно вспомнить один наш разговор с Шеймасом лет десять назад. Он тогда тревожился, что с годами сила уходит из его стихов. Я же, наоборот, говорил, что более поздние сборники глубже и метафизичней, чем ранние.

Наверное, я убеждал Шеймаса в том, в чем ему хотелось бы убедиться самому. В этом смысле премия за лучшую книгу года в Британии и Ирландии, которую получил его сборник стихов «Пересадка на Кольцевую», думаю, была для него принципиально важной. И когда я послал ему «Боярышниковый фонарь» — избранное из всех его двенадцати поэтических сборников, параллельно по-русски и по-английски, он ответил: «Выбор стихов замечательный, и что особенно вдохновляет, последние сборники представлены гораздо щедрее, чем ранние».

Поздняя лирика Хини — особый разговор. Сужающийся мир поэта и одновременно расширение его видения. У Йейтса это «Клочок лужайки»: с одной стороны, жизненная данность — книжные полки да маленький садик за окном; с другой — орлиная зоркость и мощь:

Так Микеланджело встарь

Прорвал пелену небес

И, яростью обуян,

Глубины ада разверз.

О зрящий сквозь облака

Орлиный ум старика!

Образ Шеймаса Хини: старый поэт, причаленный к своей мансарде, из которой он глядит на море и вспоминает юнгу Джима на мачте «Эспаньолы», — может быть, не столь драматичен, как у Йейтса, но не менее трогателен. Кажется, будто спускающийся по ступеням поэт на секунду обменивается взглядом со своим юным двойником, поднимающимся по той же лестнице.

Я тоже старею и начинаю забывать имена,

И моя неуверенность на лестнице

Все больше походит на головокруженье

Юнги, впервые карабкающегося на рею…

Между Йейтсом и Хини, несмотря на полярность их поэтик, существует некая мистическая параллель. Начать с того, что Шеймас Хини родился в год смерти Йейтса. Оба получили Нобелевскую премию практически в одном возрасте. И жизни им было отмерено поровну; та самая роковая черточка между двумя датами у обоих заключает в себе 74 года: У. Б. Йейтс (1865–1939) и Ш. Хини (1939–2013).

Шестнадцать лет назад я опрометчиво написал: «Безусловно, Хини сверяет свое личное время по Йейтсу». Я имел в виду, что Хини выпустил сборник «Видение вещей» (Seeing Things) в том же возрасте, когда Йейтс приступал к работе над своей книгой «Видение» (A Vision). Если б я догадался, что моя арифметика может быть проложена в другую, будущую сторону, — остерегся бы пророчествовать. Но кто мог тогда предположить!

Говорят, все поэты суеверны. Это так же верно, как и то, что поэзия, по сути своей, есть наука умирания (ars moriendi). Но вопреки суеверию поэта вновь и вновь одолевает соблазн сыграть со смертью еще в одну игру. Когда Шеймас в своей «избе-писальне» демонстрировал мне старинную скамейную кровать — ящик для спанья, складывающийся в скамью, — и развеселившись, укладывался в него, сложив руки на груди, он, конечно, понимал, какие шутки он шутит. Так он