Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

его тяжкого бреда первых дней сыпняка, от горя по нему, от всегдашней непонятности смерти, от гробовой тишины мерещилось, что он ходит по своей смертной комнате, – может быть, сейчас войдёт. Ирина была – как в бреду. Она пересказывала его речи, прощальный пафос, его предсказанья и озаренья, откровенье его отлетевшей куда-то души.

Ира пила с ними вместе из одного стакана, задрёмывала, прикорнув рядом. Ждали, что вот-вот кто-то из них заболеет – и всё начнётся сначала, на новое горе уже не было сил. Что-то хрустнуло. Тишина…

Вторая их ночь втроём после Глеба застала их тут же (ещё до гостиницы, когда ещё не был готов гроб, – и мерещился трупный запах, о котором Глеб в бреду допрашивал Иру, не слышится ли он от него? Тогда пожимал плечами врач – и как знал Глеб, что умрёт!..). Не от такой ли ночи Мышкина и Рогожина, когда-то вчетвером, Глеб, его два друга и Ника вышли, будто пьяные, из театра Незлобина в зимнюю ночь, чуя, как тихо лежит убитая Настасья Филипповна! И пешком, молча, каждый в своём, дошли до дома Глеба и Ники и сели у камина к огню…

– Всех нас похороните, – сказал ей Глеб после смерти своего друга, – и заживёте спокойно…

Слова его исполнялись. Уж и его – не было! Не спокойно, нет – но – живу!

Что делать? Как оберечь человека от смерти? Куда от всего бежать? К Андрею! Но этим, тем, что это навек, она покидала в смерть – Миронова.

Ира рассказывала: ещё задолго до болезни Глеба она вошла в мастерскую Андрея, и на потолке, полусклонясь через угол стены, была тень. Тень монашенки, нагнувшейся – точно читает по ком-то. Она тогда выбежала, в испуге. А вчера, выйдя во двор снять с верёвки пелёнку, она только взялась за замёрзший край, как увидела – показалось – идёт к ней из-за верёвок и веток – Глеб. Она крикнула: «Глеб, уйди!» – и он тотчас же исчез…

«А вот я человек – реальный, – подумалось Нике, – я такого никогда не видела…»

Ближе садились друг к другу живые, и посапывание спящих детей казалось священным.

Третья ночь – в гостинице – была легче. Так в сапоги и не встал Глеб, не принял их, жизнь – оттолкнула. Вернее, смерть. У них осталась благодарность его, щедрого и чинного джентльмена, уже в сапогах не нуждавшегося, – как нуждался за две недели, когда ещё был жив, мёрз, промокал, сторожил чей-то склад, шагнув в ненавистный ему «мировой базар» – для дочери и жены… Когда «смеялся, ходил большими шагами, сам разливал чай»… Играл с сыном, на миг свободный, как в детстве… Как странен своей пустотой был мир без этого лирика… Родной сын Дон Кихота Ламанчского сошёл в землю.

…Почему не поехали они тогда, как она предложила, в Испанию, семнадцати и девятнадцати лет, на три дня перед их первым расставаньем, решённым? Не захотел. От гордости – на милость её трёхдневного с ним примиренья.

…Как она любила делать ему подарки – старинный пистолет, двуствольный, мотоцикл. Как он был счастлив этим мотоциклом, «Некарсульмом» (60 лошадиных сил?). И как он ей принёс в Рождество на французской Ривьере те старинные бронзовые канделябры для уже не существовавших в нашем веке квадратных свечей… Он их называл «шандалы». Но сапоги перекрывали всё. Сапоги, может быть, стоившие ему жизни!

Удерживая каторжный бабий вой, грозно где-то у горла стоявший, Ника молча сжимала руку Андрея, клянясь своей жизнью хоть этому-то остаться верной – навек…

Мучил слух о сходящей с ума Сусанне после самоубийства брата, старшего, – ему отказала в любви молодая армянка, которую он полюбил. И не ей судить! Она защищала Сусанну перед Ириной, которая рвала и метала… «Человек живёт раз, – говорила ей Ника, – и должен быть совершенно свободен! И если ты человека любишь – ты первая должна ему эту свободу устроить. Страдая? Ну что ж, это твоё дело…» Но этого Ирина не понимала.

Те же слова, в негодование слуха, она сказала, чуть по-иному, поэту Наташе В., такой умной! И благородной. К её удивлению (более женщина, чем человек?), та осталась на Ирининой позиции. Но, пойдя с Никой в один из первых весенних дней далеко за Старый Крым, где недавно ещё шли бои, она вдруг поняла Нику – когда в ответ на стихи Наташи, влюблённые, к Андрею Павловичу, где был воспет его мужественный и властный и всё-таки нежный образ, образ его на коне, – Ника пришла в восхищенье, ни словом не показав ревности. И Наташа стала рассказывать ей о себе, о своей жизни, – и они долго ходили, не в силах расстаться, как ходила Ника по перрону с подругой Андрея Еленой.

Они возвращались в город. Не рассчитав расстояния, Ника еле шла от болей в коленях. Навстречу им бежал Локк, дог Экков, серый дог, с которым шёл в первые дни знакомства Андрей, когда его встретили Ника и Людвиг полтора года назад. Локк, с которым любил, в приезды свои в Старый Крым, гулять Глеб, нищий «лорд» с чужой собакой, в чужом пальто. Она сказала об этом Наташе, о своей боли об этом…

– Теперь он – «владетельный князь» – после такой смерти, таких похорон… Ему ничего не нужно, у него – всё есть…

Она говорила слова, звучавшие гордо, с пафосом, – а голос дрожал, слёзы текли. Наташа сжала ей руку.

Где Андрей? Ржал конь? Его увели с Франческой, гнедой золотой лошадкой, подарком ей Андрея. Только раз выехали они в степь – она в дамском седле, неудобном, ехала, чуть покачиваясь, но с улыбкой сказала своему учителю верховой езды, что чувствует себя привеском к Франческе, что ей бы хотелось верхом ехать – «по-настоящему»… О своём коне словами Андрей не упоминал. Не помнить – не мог. Но в дни, когда всё было полно Глебом, нежданным и немыслимым уходом его, горе о разлуке с Рапидом глоталось молча, глотком – в трагедии о Глебе вместились все разлуки и все утери. Локк пробежал, чмокнув воздух возле руки Ники, благодарно, тепло лизнул… Уже звучал ритм стихов Наташиных, в луже сверкало солнце. Те, кто ушёл, – их нет. А живые – тут… Голос Наташи крепнет, он оживает:

Летний сад, обнажённый и странный,

Эти мощные липы в цвету,

Фонари под вуалью туманной,

И храпенье коней на бегу.

– Знаете, какие стихи Глеб читал мне, когда меня полюбил, семь лет назад?

Случится