Читать книгу - "Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс"

В «Музыке с изменяющимися частями» исполнители импровизировали в заранее оговоренных пределах, растягивали долгие тоны. Иногда возникали облака из нот, образующие гармонические кластеры; это было похоже на серфинг в вечно бушующем океане ритма. Поскольку я взял укрупненную музыкальную структуру, можно было создать чрезвычайно пространное произведение. Кое-что в нем оставалось неизменным: постоянная ритмическая альтерация нот. Но внутри фактура могла меняться, мелодии — проплывать сквозь структуру. Иногда звук напоминал прибой, кое-где ритм был сильно смазан, в других кусках не было почти ничего, кроме долгих тонов. Либо вещь звучала, как облако из музыки, переходящее от четкой структуры к аморфности. Иногда, едва ритмическая структура становилась различимой на слух, долгие ноты каким-то образом перекрывали ее, обогащая музыку новым измерением — глубиной. Позднее я применил эту технику всего два раза: в четвертой части «Музыки в двенадцати частях» и в «Здании» из «Эйнштейна на пляже».

На записи мы сыграли эту вещь без запинки с начала до конца, но не все шло гладко. Мартинсон-холл совершенно не был приспособлен под студию звукозаписи, там было невозможно рассадить исполнителей по разным помещениям. Мы, девять музыкантов, сидели в большом зале и играли вместе. Вдобавок, поскольку мы записывались в студии впервые в жизни, мы не сразу научились настраивать микрофоны и находить правильный баланс между инструментами. А главное, нам нужно было слышать собственную игру, но добиться, чтобы микрофоны мониторов не фонили. Несмотря на все эти загвоздки и еще кое-какие непредвиденные сложности, в эти два дня мы испытывали воодушевление (и, по-моему, на записи оно заметно).

Студией мы пользовались бесплатно, но мне требовались деньги на оплату труда музыкантов и производственные издержки. Сумма была далеко не астрономическая, кое-какие деньги нашлись, но маловато, и я отправился в одну контору на Второй авеню. До сих пор помню табличку на двери: «Еврейская беспроцентная ссуда». Там меня встретил милейший участливый господин, который пояснил, что они дают небольшие беспроцентные ссуды. Я сказал ему, что создаю фирму звукозаписи «Чэлтэм-сквер Рекордс» (мы репетировали уже не на 23-й улице, а в лофте Дикки Лэндри в Чайнатауне). Объяснил, что записал свою музыку в Публичном театре, в студии, предоставленной мне бесплатно, что у меня уже есть мастер-лента, с которой можно тиражировать пластинки, остановка только за деньгами. Мне нужна примерно тысяча долларов.

— Как вы распорядитесь этой тысячей долларов? — спро-сил он.

— Израсходую на производство пластинок и конвертов для них.

— По какой цене будете продавать пластинки?

— Для начала я напечатаю пятьсот пластинок, буду концертировать и торговать на своих концертах пластинками: наверно, по пять долларов за штуку.

— Мы основали наше учреждение для иммигрантов, — сказал он, задумчиво глядя на меня. — Для тех, кто приезжал из Старого Света. Если они хотели основать собственное дело, то приходили к нам, и мы давали им денег на обзаведение. Вот для кого мы, вообще-то, все организовали. Но нигде не сказано, что я не могу сделать то же самое для вас. У вас такие же права, как и у любого другого.

— Мне это нравится, — сказал я. — О чем договоримся?

— Я даю вам тысячу долларов, а вы возвращаете мне по сто долларов в месяц, в течение десяти месяцев.

— Отлично, — сказал я.

На следующий день он выписал мне чек. Он попросил какой-то минимум документов, не потребовал никакого залога: просто поверил на слово. У него был мой адрес и телефон. Он даже не спросил, еврей ли я. Мне кажется, ему было приятно думать, что его помощь потребовалась молодому человеку, родившемуся в Америке. Он практически сунул эти деньги мне в карман, а я вернул их в соответствии с нашей договоренностью.

Я приберегал все газетные вырезки, программы и афиши, которые коллекционировал в нашем с Ричардом европейском турне, а вернувшись в Нью-Йорк, начал рассылать письма по колледжам, художественным галереям и музеям. «Буду со своим ансамблем в ваших краях и охотно сыграю концерт», — писал я в этом письме, составленном так, чтобы оно годилось для любого адресата; в сущности, я давал понять, что могу сыграть концерт за очень маленькие деньги, потому что уже нахожусь на гастролях. Я прикинул, что мне должны предложить пятьсот долларов, но никогда не запрашивал эту конкретную сумму заранее.

Я разослал сто двадцать писем с приложением копий всех программок моих концертов, которые накопились: у меня были программки из Нью-Йорка, из музея Гуггенхайма, из Европы, но ни одной рецензии, которую было бы не зазорно показывать людям. Получив ответы из десяти мест, я организовал шестнадцатидневные гастроли. Арендовал у Ли Бруера фургон за 300 долларов. Двое из нас посменно управляли фургоном, остальные ехали следом на купленном мной потрепанном «универсале». Всю аппаратуру и наши личные вещи мы погрузили в фургон.

Так весной 1972 года мы отправились в свои первые настоящие гастроли. Первым пунктом был университетский колледж Ирвайн, затем — Пасадена и Валенсия в Калифорнии, Портленд в Орегоне, Ванкувер в Британской Колумбии, Сиэтл, Беллингхем, Миннеаполис (там мы сыграли два концерта) и Сент-Луи. Жилье предоставлялось организаторами концертов (обычно нас расселяли по домам любителей музыки). Кажется, членам ансамбля я заплатил по 600 долларов на нос за все гастроли. Когда настало время возвращаться домой, оказалось, что за мной долг — примерно две тысячи долларов; погасить его мне удалось только через несколько месяцев. Впрочем, буквально через несколько лет ансамбль стал выступать достаточно часто, чтобы я мог выписывать музыкантам не менее двадцати зарплатных чеков в год (достаточно, чтобы у них появлялось право на пособие по безработице). Итак, у нас появились стабильные материальные стимулы для работы, что уберегало меня от «текучки кадров» в ансамбле и помогло нам достичь удивительно высокого уровня исполнения. Большинство музыкантов проработало в нашем ансамбле много лет — от пятнадцати до сорока.

Я гастролировал, не имея ни цента на раскрутку и рекламу, зато мог предъявить публике самую настоящую долгоиграющую пластинку, и польза от нее не исчерпывалась торговлей на концертах, хотя, конечно, мы эту пластинку продавали. Вскоре я обнаружил, особенно в гастролях по США, что повсюду, в разных колледжах и университетах, вещала целая сеть студенческих радиостанций. И какой-нибудь юный студент с затуманенным взором непременно вел авторскую радиопередачу всю ночь напролет. Попасть в эфир было легче легкого, особенно с новой долгоиграющей пластинкой, которую эти ребята всегда были рады прокрутить целиком. Так я познакомился, например, с юношей по имени Тим Пейдж, который вел ночную передачу на радио WKCR в Колумбийском университете. Потом он повзрослел, сделался авторитетным ведущим радиопередач о новой