Читать книгу - "Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин"

Льняной головной убор, напоминающий знаменитый многогранник с гравюры «Меланхолия», делает женщину загадочной: вроде бы одна и та же — она, в трех ракурсах, совсем разная — и, с не бог весть какими привлекательными чертами лица, все же «заставляющая себя рассматривать». Женщина одета в высшей степени прилично, почти аскетично, в сущности, этот чехол для головы — нечто среднее между монашеским капюшоном и хиджабом; и все же в нем есть нечто не просто «средневековое», но, пожалуй, декамероновское, почти непристойное: это аксессуар, свидетельствующий не только о соблюдении норм в пронизанном религией обществе, но и тизер, на манер чулок, который скорее подчеркивает, чем скрывает сексуальную привлекательность той, кто наденет эту вещь. Лжесимметрия рисунка — который на первый взгляд можно сложить пополам, и левая часть совпадет с правой, хотя на деле это не так, — подчеркивает эту «порочную особенность» главной героини — да и самого произведения.

⁂

Чтобы объяснить «феномен Антоновой», недостаточно нарисовать стерильный портрет: фигура в белом кубе. Важен и фон, и взаимодействие фигуры с идеологическими ландшафтами эпохи, и то, как отбрасываемая ею тень накрывает меняющийся, по мере продвижения из прошлого к будущему, пейзаж.

Пытаясь понять характер ИА, многие искали разгадку в ее «ментальности», которая, предположительно, была «продуктом и порождением сталинской эпохи»[463]; а уж дальше — углядев «в фас» «женщину сталинской закалки», на автомате дорисовывали еще два «образа» — в профиль: «Сталин в масштабах одного музея» — и с затылка (пока она отвернулась, чего стесняться в выражениях): «отрыжка сталинизма». Этот репутационный шлейф будет волочиться за ней до самой смерти, и даже симпатизирующие ей люди непременно находят нужным опровергать это представление как укоренившееся заблуждение.

Чтобы лучше понять степень адекватности такого рода «простых объяснений», следует попытаться реконструировать на основе доступных сведений опыт существования ИА внутри «сталинизма» — и с учетом этих представлений оценить распространявшиеся в 1990-е клише.

Берлинская одноклассница ИА Н. Кривинюк замечает, что большинство вернувшихся в СССР родителей детей из их класса, в котором было двадцать человек, «арестовали, расстреляли, сослали. Те ехали домой счастливыми, а Сталин их уничтожил»[464].

Сама ИА, никогда не акцентировавшая внимание на своем прямом конфликте со сталинским режимом, видимо, пострадала от «сталинского» в широком смысле (арест отца, изгнанный с работы муж, четыре потерянных года музейной жизни) больше, чем это принято считать[465], — другое дело, что до определенного момента она никогда не выносила свою предположительную травму в публичную сферу. В более поздние годы она, однако ж, сконструировала некоторым образом романтическую, каспардавидфридриховскую версию своей истории «сталинского периода»: застывшая на утесе одинокая молодая женщина, закусив мертвенно-бледные губы, наблюдает, как бушующий океан (сталинизма) пожирает внизу украденное у нее сокровище (подразумевается, все в совокупности: идеалы юности, карьеру мужа и т. д. — но без особых подробностей).

⁂

В конце 1949 года Сталину исполнилось 70 лет, и в адрес юбиляра стали поступать подарки от рабочих коллективов и частных лиц: сотни тысяч вещей. Значительную часть подношений составляли сувениры художественного плана — от ковров до декорированных надписями рисовых зернышек; поскольку в любом случае сам именинник не испытывал желания хранить что-либо из этого у себя в квартире, то решено было выделить под них помещения музеев — Революции, Политеха и ГМИИ.

Начальником всех трех экспозиционных площадок стала А. И. Толстихина, недавно назначенный директор Музея Революции (она продержится на должности 30 лет). Переоборудование Пушкинского под подарки носило авральный характер: во-первых, никто не мог предвидеть, каких масштабов достигнет «задаривание» Сталина, во-вторых, не намеревался давать сотрудникам музея времени на раскачку. Искусствовед Ю. Герчук вспоминает, что еще утром он водил экскурсии, как обычно, а уже к полудню, после блиц-визита некой комиссии, музей закрыли. Из архивных документов следует, что «на протяжении десяти суток весь коллектив ГМИИ готовил совместно с сотрудниками других музеев выставку подарков Иосифу Виссарионовичу Сталину». Вся существующая экспозиция была демонтирована в первые 48 часов: более 1500 скульптур и картин; заодно убрали в запас и «музей-в-музее», два полулегальных зала с Дрезденской. «В последующие дни коллектив музея включился в работу по приему десятков тысяч подарков» и выстраиванию экспозиции. Ни о какой открытой фронде не могло быть и речи — тем более что даже теоретически способный оказать сопротивление новым порядкам некогда влиятельный директор С. Меркуров узнал о «Подарках» едва ли не последним, был выселен из кабинета, «отстранился от дел, перестал появляться в Музее, в сентябре 1950 года подал в отставку»[466], а в июне 1952-го умер. Согласно официальной версии (о которой можно судить, например, по сохранившейся стенгазете), работники Пушкинского были счастливы, что именно их музею оказана великая честь. В действительности вторжение воспринималось как оккупация и оскорбительное введение коня в Сенат. Историк Пушкинского А. М. Беляева приводит несколько случаев горячих конфликтов между «музейными» и «сталинскими»: Толстихина обвиняла аборигенов в «несоветском» и «враждебном отношении», «вредительстве» и тихом саботаже, тогда как хранители музея высказывали претензии сотрудникам «Подарков» за халатное отношение к произведениям искусства и нанесение им невосполнимого ущерба — причем не только слепкам, но и оригинальным мраморным трофейным скульптурам. А. Губер дотошно фиксировал разного рода отбитые конечности — и уведомлял о них вышестоящие инстанции.

В принципе, Толстихина не являлась ни директором Пушкинского, ни прямым начальством ИА. Но перечить ей, похоже, было не с руки: увольняли и за меньшее. Некоторых сотрудников бросили на экскурсии непосредственно по «Подаркам», но это скорее исключение — «там», вспоминает ИА, «был свой, проверенный контингент, который знал, что говорить про все те экспонаты». Саму ИА не привлекли к такого рода деятельности — но Пушкинского в качестве прежнего музея с начала 1950-го не существовало: в цветаевском здании ему оставили несколько залов, при этом на обоих этажах были подарки. На протяжении четырех лет Музей был практически закрыт — и как экспозиционное учреждение, и как научное.

Особенно неприемлемым сотрудникам Музея казалось, что «для приема, учета и сортировки посылок с подарками»[467] — которые сотнями тысяч сыпались из рога народной щедрости — приспособили Итальянский дворик. Искусствоведов принуждали выполнять задания, воспринимавшиеся как унизительные, — например, О. Никитюк с И. Кузнецовой ездили в Музей Революции переводить письма из Франции к Сталину. Хуже всего, судя по воспоминаниям, было осознание, что из храма изгоняется искусство ради того, чтобы заменить его каким-то очевидным не-искусством, хламом. Сейчас мы можем задаваться вопросом, а так ли уж, в сущности, были дурны эти подарки, чтобы огульно квалифицировать их как хлам (четырехметровая фужероновская «Честь и слава Андре Улье», например, несмотря на сталинское «клеймо», осталась в коллекции Музея навсегда, и теперь ее возят по международным выставкам в качестве драгоценности) — тем более что выставка «имела у москвичей невероятный