Читать книгу - "Основание современных государств - Ричард Франклин Бенсел"

В результате противоречие между ними стало эндемическим наследием современного французского государства с его многочисленными последующими конституциями, переворотами и политическими кризисами.

Всеобщая воля — единственное основание, на котором может быть воздвигнут суверенитет, но условия для ее непрерывного раскрытия несовместимы с организованным государством. Эта проблема вытекает из основополагающей дилеммы Руссо:

Общая воля может быть проявлена только самим народом в непосредственном, взаимном общении, но город-государство, в котором возможна такая политика, явно не является реальной моделью для большого национального государства.

В 1965 г. Фюре и Рише назвали «предубеждение против парламентских институтов» «особенно сильной традицией французской общественной жизни». Эта традиция жива и сегодня, поскольку она постоянно подпитывается глубоким противоречием во французской концепции суверенитета.

Именно поэтому Декларацию прав человека и гражданина 1789 г. следует считать основанием французского государства, хотя она действовала всего четыре года (два, если считать утверждение конституции 1791 г. ее формальной ратификацией). Декларация объединила в себе метафизическую концепцию «воли народа», ритуальное наделение нового государства суверенитетом и вписывание в него трансцендентной социальной цели. Проблема заключалась в том, что, как почти сразу стало ясно, на основе принципов этой декларации никогда не удастся организовать политически стабильное государство. Поскольку в Декларации прав человека и гражданина не было места ни истории, ни традиции, не было возможности замаскировать противоречие между «Общей волей» Руссо и управлением большим государством. А поскольку «разум» (первопричина враждебности к истории и традиции) играет столь привилегированную роль в концептуализации «Общей воли», эти противоречия проявляются еще более ярко, чем если бы в Декларации упоминались классовая, религиозная или этническая принадлежность.

Как и в случае со всеми учредительными собраниями, в самом начале революции, после того как третье сословие объявило себя «Национальным собранием», наступил момент, когда дилемма открытия должна была стать очевидной. В этот момент еще не было признанного лидера, не было процедурных правил, члены собрания еще не признали своего доверия как представительных агентов народа. Но дилемма, которая должна была возникнуть при создании Национальной ассамблеи, так и не возникла. Одна из причин заключается в том, что, по сути, члены собрания молчаливо приняли назначение короны в качестве своих полномочий, тем самым сняв проблему того, как они могут считаться представителями народа по отношению к агентам короля (тем самым они приняли и концепцию короны о «народе»). Проблема выбора лидера (парламентского председателя) была решена путем ротации председателей, так что каждый председатель имел мало власти над остальными членами. И, что примечательно, ассамблея очень медленно принимала парламентские правила, чтобы каждый член имел равные права в очень хаотичной и часто эмоционально бурной обстановке. Подобные решения и практика вполне устраивали депутатов, пока король служил им опорой, но как только монархия стала немощной, дилемма вновь встала перед ними во весь рост, начиная с вопроса о том, кто является «народом», а кто — его агентами.

Дэвидсон перечисляет семнадцать «государственных переворотов», в результате которых «революционеры последовательно, по частям, демонтировали созданную ими самими структуру институционального права». При составлении этого списка он использует несколько широкое понятие «государственного переворота», поскольку включает некоторые действия, предпринятые жителями Парижа, в категорию основных «незаконных» актов. Однако, если отбросить легальность, он выделяет действия и события, которые резко изменили расстановку политических сил в ходе революции; результаты его анализа в целом согласуются с большинством нарративных историй. С момента открытия Генеральных штатов до низложения короля 10 августа 1792 г. (первый из семнадцати переворотов) прошло 1 193 дня. Несмотря на то, что первый период характеризовался насильственными моментами и неуклонным ослаблением монархии по отношению к Национальному собранию, это был и самый продолжительный период сравнительной политической стабильности, включавший в себя, как и оказалось, почти две трети всего периода до падения Робеспьера. С нашей точки зрения, изменение частоты государственных переворотов в этом списке очень хорошо коррелирует с повторным возникновением дилеммы открытия после низложения короля.

Из всех оснований, изученных в данной книге, Французская революция — единственная, в которой большинство основателей погибли насильственной смертью до создания нового государства. Существует, по крайней мере, два варианта интерпретации этих смертей как реакции на противоречие между руссоистскими и просветительскими рамками основания. С одной стороны, можно рассматривать Террор, во время которого погибло большинство основателей, как ответную реакцию, которой можно было избежать и которая зависела от прихода к власти Робеспьера и тех, кто выступал за руссоистскую архитектуру нового революционного государства. С этой точки зрения Робеспьер, Сен-Жюст и другие лидеры парижских масс использовали Террор для создания «авторитарного популизма, предшествующего современному фашизму», который просто подавлял сторонников представительного правления. В такой интерпретации противоречие, по крайней мере временно, было разрешено путем устранения одного из рогов дилеммы, стоявшей перед революцией. Аналогичным образом можно было бы разрешить противоречие, если бы жирондисты устранили свой собственный рог. Согласно последней интерпретации, так бы и произошло, если бы не тактические ошибки и случайности судьбы, постигшие жирондистов. Можно также добавить, что жирондистский путь, вероятно, разрешил бы проблему противоречия в пользу Просвещения без особого насилия, сопутствовавшего Террору.

С другой стороны, мы можем рассматривать террор как неизбежное следствие политической логики, символов, идеологических тотемов и практик, связанных с руссоистскими представлениями о гражданине, нации и всеобщей воле. При старом режиме у каждого из этих понятий был соответствующий элемент (подданный, королевство, монарх), опиравшийся на два принципа — божественное право и абсолютистскую власть. С падением монархии эти принципы уже не могли обеспечить легитимность правительства, и, по словам Ханта, «республиканцы отправились на поиски новых способов устройства своего мира». Сторонники Просвещения предложили «разум» в качестве новой основы государства, но это не имело большой популярности именно из-за его враждебности к любым представлениям о священном или вечном. А вот сторонники Руссо могли легко и естественно обосновать государственную легитимность метафизическим суверенитетом народа, выраженным в «Общей воле». В этом объяснении не было никакой случайности, поскольку между этими двумя альтернативами не было реальной борьбы. Проблема заключалась лишь в том, что делать с теми, кто мешал в силу своей приверженности принципам Просвещения. И решением стало создание «перестроенного Комитета общественной безопасности», который «быстро превратился в самую концентрированную государственную машину, которую когда-либо переживала Франция». В итоге революция попыталась изобрести «новый вид политики, институциональный перенос руссоистского суверенитета всеобщей воли, упразднивший пространство и время».

Возможно, осознавая непримиримые противоречия, возникающие в связи с упразднением пространства и времени, Наполеон объявил, по сути, всеобщую амнистию: «Мы должны избегать всякой реакции, говоря о Революции. Никто не может ей противостоять. Вина не лежит ни на тех, кто погиб, ни на тех, кто выжил. Не было никакой индивидуальной