Читать книгу - "Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина"

нее слабой, почти ничтожной женщиной. Она жила богато и праздно в своем петербургском большом кругу, или, пожалуй, и не праздно: одни визиты чего стоят. Сколько времени уходит на сборы, приготовления, туалет — к ежедневному кочеванию из салона в салон. Там вечер, будут все, и не быть нельзя, там обед, там обязательный спектакль, потом случайные явления в роде столоверчения, которым занимаются те же все, там раут, там смотреть Росси, потом слушать лорда Редстока или заниматься добрыми делами, — а там — а там…. И все так, весь век, все дни и вечера сезона и лето — за границу или в деревне с парком, со всем городским комфортом и с гостями и т. п. Вот жизнь. Автор дает в Вере исключительную, недюжинную натуру, задыхающуюся в этой светской мельнице и ищущую простора, воздуха, настоящей жизни, т. е. дела, труда и цели… Да, она могла бы найти все это. Для этого надо было только ей быть настоящей женщиной: прежде всего, конечно, любить… Кого? Ей есть кого любить — детей. Одна эта задача может и должна поглощать женщину-мать. Она одна может только морально создать людей вторично, как создала их материально, и эта подготовка людей начинается с колыбели и кончается у порога возмужалости. От нее же, конечно, зависит, наоборот, — и пренебречь, и, следовательно, затушить в человеке человека. Но у Веры, как у женщины с душой, сердцем — есть еще другая, человеческая задача и долг: это подумать, хорошо ли живется людям в ее имениях? Она едет с целью устроить их быт, учредить школы, больницы и т. п. Но вот тут явилось: кокетство, фатум, он, она, свидание, объяснение, потом борьба, драма, отъезд в Ниццу — и после страданий, борьбы в дальней перспективе блещет какая-то звезда… Чего? Сознания свершенного долга по отношению к детям, потом к бедным, к нуждающимся во всякой помощи, в грамотности, в работе, в устройстве положения крестьян? Вообще в полном удовлетворении строгим и высоким требованиям и целям жизни: в непрестанном и чутком искании в себе чувств справедливости, гуманности в отношении к другим или, пожалуй, любви к ближнему (так как она религиозная женщина), наконец, в непрерывном, свойственном недюжинной и развитой натуре, стремлении к самоулучшению, к примирению своего я со всей неурядицей жизни и к равновесию своих сил душевных и т. д. и т. д. Нет, впереди у нее блестит одна звезда: это надежда увенчать свою страсть браком с Дубровиным. Эгоистка, дюжинная натура. Нет, я не люблю графини Веры — мне лучше нравится княгиня, ее подруга, это простой и естественный продукт ее почвы, ее воздуха — она не гонится за тем, что ей не по силам, и потому, хотя она и пуста, но очень мила. Я уже назвал их всех космополитами и удерживаю это название. Вы верно заметили, графиня, что они должны были говорить между собой по-французски — этот нейтралитетный язык стирает с них национальность, так что они, кажется, делают все, чтобы не походить на русских. С колыбели учат детей по-французски, по-английски, и после чего уже по-русски и то с учителем. А своему языку учатся с колыбели от кормилицы, няньки, товарищей и т. д., а потом уже учителя и отечественные образованные писатели. И выходят они — ни русские, ни французские, ни англичане, хотя и говорят условным французским и английским языком, языком дипломатов и салонов. Но никогда они не будут говорить, как француз или англичанин говорит — в интимной настоящей жизни, потому что в их языке, физиономии, мимике говорит сама их жизнь, кровь их, склад ума, их нервы, их история — и этот их язык уже вовсе не похож на то бледное условное наречие, каким говорят наши космополиты. В живые, страстные минуты им надо притворяться французами или англичанами, а это карикатурно. Если когда-нибудь, по слову Христа, едино стадо и един пастырь, то, может быть (как мечтают космополиты), когда-нибудь и все национальности сольются в одну человеческую семью: пусть так, но и для этой цели нужно, чтобы все национальности работали изо всех сил и чтобы каждая из них добывала из своих особенностей — все лучшие соки, чтобы внести их в общую человеческую сокровищницу, как делали древние, как делают новые нации. А для этого нужно русскому — быть русским, а связывает нас со своей нацией больше всего — язык»[741]. Я вдумчиво прочитала это письмо, соглашаясь со многим. Я сама понимала, что слишком много я говорю о моих героях и мало заставляю их говорить самих. Это происходит оттого, что я не владею русским разговорным языком, и это препятствие останется навсегда трудно преодолимым, так как естественная речь не приобретается, а развивается вместе с нами с колыбели. Мне припомнилось читанное раньше у Lanfrey одно суждение, подтверждающее слова моего критика. Говоря о Пьемонте и о его жителях, он пишет: «Ils n’ont pas de littérature et ne peuvent en avoir, car ce sont des Italiens qui parlent français, ils n’ont donc pas de langue maternelle»[742]. В тех же условиях нахожусь я; я — русская, говорящая по-французски. Мой язык правилен, как определил его Гончаров, и может с упражнением приобрести более рельефности и силы, но для жизненного воспроизведения живых людей у него всегда не будет экспромтного выражения своих чувств. Вот почему стихи, в которых более непосредственности, чем в прозе, я могу писать только по-французски. Настоящие записки я пишу по-русски и полагаю, что в этом нет ошибки и что повествовательный язык мне доступен. «Le style c’est l’homme» — как повторил Гончаров вслед за Бюффоном. Мне кажется, что моя проза отражает меня довольно верно. Я собиралась отвечать Ивану Александровичу, не соглашаясь вполне с его определением характера моей героини, но, не успев дописать своего ответа, получила от графини Толстой новое короткое письмо Гончарова к ней. Он, очевидно, опасался, что критика его задела мое самолюбие и, спрашивая у графини, не было ли задора в его первом письме, продолжал так: «Я не нашел в нем (в письме) ничего раздражительного для авторского самолюбия: я говорил живо, горячо, имея пред собой литератора-собрата, а не женщину, и все, что говорено мною, касалось не автора, а романа. Поэтому я и не каюсь в критике своей — она была искренняя. Так, кажется, умный и приятный автор и принял ее. Надеюсь, прочтя эти большие два листа, — она не будет иметь против меня дурного чувства. Ведь все эти мои беспокойства доказывают, между прочим, что