Читать книгу - "Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития - Дэвид Энгерман"

августа. «Christian Science Monitor» опубликовал статью «Associated Press» об этом отказе, упомянув его желание сообщить о последствиях нехватки продовольствия, которая имела место «прошлой зимой»[473]. Вскоре после этого Чемберлин написал дружеское письмо Брайсу Гуверу, в котором объяснил, что запрет на поездки был связан с «тем, что произошло, а не <…> с тем, что происходит сейчас» в сельской местности. Он продолжил в оптимистичном тоне, отмечая, что «урожай этого года <…> исключительно хорош, и, хотя существуют знакомые трудности с его сбором и транспортировкой, признаки, похоже, указывают на более легкую зиму. Все в этом мире, конечно, очень относительно». В то же время Чемберлин опубликовал отчет о циркулирующих по Москве противоречивых слухах о положении в деревне. На основании доклада «иностранного эксперта по сельскому хозяйству, знающего русский язык и имеющего многолетний опыт работы в различных частях страны» (возможно, его друга Отто Шиллера?), Чемберлин объявил, что события в России «в некоторой степени подтвердили как оптимистические, так и пессимистические сообщения». Этот неназванный эксперт «подтвердил известные истории о широко распространенных острых бедствиях и голоде в южной и юго-восточной частях страны». Тем не менее Чемберлин оптимистично настаивал на том, что «будет некоторое увеличение сельскохозяйственного производства, в сравнении с [прошлогодним] чрезвычайно низким уровнем». Улучшение погодных условий подпитывало надежду Чемберлина на улучшение, как и «страх голода» и эффективность новых репрессивных механизмов. Раздел завершался замечанием о том, что москвичи выбирают места отдыха вдали от Украины, отчасти из-за сообщений о плохих условиях в том регионе[474].

После поездки Дюранти и Ричардсона в конце сентября Чемберлин наконец получил разрешение на поездку по пострадавшим регионам. Журналист Уильям Стоунман отправил в Штаты первое сообщение об их путешествии: «…после двухнедельной поездки Чемберлин утверждает, что <…> 30 % людей в некоторых деревнях умерли от тифа и голода. Должно быть, в деревнях была ужасная весна». Стоунман, однако, выразил и некоторый оптимизм: у центральных властей «достаточно [зерна], чтобы поддержать города, пополнить армейские запасы и дать больше деревням». Вскоре после возвращения в Москву Чемберлин навестил своего друга Уильяма Стрэнга в британском посольстве. По словам Стрэнга, Чемберлин «часто задавался вопросом, почему население массово не бежало из районов голода. Он мог приписать [бездействие] только характерной пассивности русского темперамента. У него сложилось впечатление, что население на Украине не нашло ничего лучшего, чем умереть в знак протеста»[475]. Таким образом, Чемберлин объяснил ход (если не причину) голода с точки зрения крестьянской пассивности.

Хотя «Monitor» не напечатал репортажи Чемберлина с Украины, «Manchester Guardian» опубликовала их в виде цикла из пяти частей под рубрикой «Советская сельская местность: исследовательский тур». В первых статьях упоминались положение «голода» и действия, которые были «не менее безжалостными, чем во время войны», но также отмечался «отличный урожай» за 1933 год, а заканчивались они знаменитым утверждением о России как «стране парадоксов». В заключительной статье Чемберлин размышлял о бездействии крестьян, пытаясь найти «психологическое объяснение этого любопытного фатализма». Он пришел к выводу, что «те, кто умер, были <…> консервативными крестьянами, которые просто не могли представить жизни без своего индивидуального хозяйства». Хотя Чемберлин открыто обсуждал положение голода, в его репортажах большая часть вины возлагалась на консерватизм и упрямство крестьян[476].

Отчеты Дюранти и Чемберлина осенью 1933 года были довольно похожи. Репортер «Times», например, подвел итоги пятилетнего плана в статье, озаглавленной «Бухгалтерская книга России». Цена индустриализации была «огромна не только в плане снижения уровня жизни, но и в плане человеческих страданий, даже человеческих жизней». И все же Дюранти не винил советскую политику; напротив, вина для него лежала на «врожденном консерватизме земледельца». Политические свободы были попраны «попыткой большевиков погрузить личность в государство», но этого следует ожидать от политической традиции России, которая так сильно напоминала «деспотизм Азии». Дюранти не задерживался на своих последних поездках, но он, как и Чемберлин, оценил страдания русских: предыдущий год «затянул пояса русского народа почти до невыносимой степени, но не совсем»[477]. В отчетах, основанных на их соответствующих поездках по голодающим регионам, Дюранти и Чемберлин подчеркивали человеческие потери. Оба сохраняли оптимизм по поводу того, что худшее уже позади; и оба винили в трудном положении крестьян их пассивность в той же степени, что и советскую политику. Самое поразительное, что они оба выразили четкое представление о том, что крестьянская жизнь ценилась дешево.

Голод 1932–1933 годов в конечном итоге увел этих пятерых американских журналистов от слабого консенсуса к резко расходящимся взглядам на Советский Союз. Чемберлин и Лайонс окончательно порвали с позициями, которые они занимали до и во время голода. При этом они также порвали с такими журналистами, как Хиндус, Дюранти и Фишер, которые продолжали смягчать аспекты голода на протяжении 1930-х годов.

Поездка Чемберлина в сельскую местность ознаменовала самый важный этап его ускоряющегося отчуждения от Советов. Хотя большинство отчетов, представленных до его поездки – и даже сразу после нее – во многом совпадали с репортажами Дюранти и Фишера, его наблюдения вскоре заставили его пересмотреть взгляды на советскую политику. В статьях, появившихся через несколько месяцев после его тяжелого путешествия по опустошенной сельской местности, Чемберлин все еще выражал двойственное отношение к коллективизации. Подробно описав в одной получившей широкое распространение статье разрушения, вызванные голодом, он выразил нотку оптимизма: «стойкая жизнеспособность [полуазиатского крестьянства]» гарантировала, что «восстановление [наступит] легче, чем могло бы быть в более мягкой стране». Аналогичным образом, в одной статье 1934 года, в которой он оценивал смертность от голода в четыре миллиона смертей, Чемберлин повторил свой предыдущий аргумент о том, что «плохой урожай 1932 года был в некоторой степени обусловлен апатией и унынием крестьян». Национальный характер оставался решающим фактором в объяснениях Чемберлином событий в СССР, даже когда его политическая позиция начала меняться.

Признаки этого сдвига впервые проявились в его анализе реакции крестьян на индустриализацию. Ранее он считал крестьянскую «отсталость» препятствием для коллективизации. Позже он пришел к противоположному мнению: «Не более отсталые крестьяне, а более прогрессивные и состоятельные обычно оказывали наибольшее сопротивление коллективизации, и это не потому, что они не понимали, к чему приведет новая политика, а потому, что они слишком хорошо это понимали»[478]. Эта точка зрения, появившаяся в статьях и книгах Чемберлина, опубликованных в 1934 году, означала отказ от его прежних идей.

Чемберлин, как и многие другие, также утверждал, что выгоды от коллективизации могут перевесить издержки. Просматривая книгу собранных депеш Дюранти, Чемберлин настаивал на законности утверждений репортера «Times»:

Дюранти последовательно придерживается линии, совершенно логичной и оправданной, согласно которой страдания, которые, как он признает, причинялись и причиняются русскому народу во имя социализма, индустриализации и коллективизации, имеют небольшое значение по сравнению с масштабом целей, к которым стремятся советские лидеры.

Другие рецензенты присоединились к мнению Чемберлина, высоко оценивая собрание сочинений Дюранти. Журналисты восхищались способностью Дюранти разобраться в советском хаосе. Как выразился ведущий исследователь журналистики того времени, «интерпретации Дюранти русского характера, обычаев и взглядов во многом повышают ценность его книги, поскольку, в конце концов, в русских есть много такого, что приходится объяснять американской аудитории»[479].

В отличие от Чемберлина или Дюранти, Фишер не упоминал о проблемах в советской деревне до конца 1933 года. В письме другу в ноябре он лишь обещал: «Я расскажу тебе [всю правду] при встрече». При первом упоминании Фишером «украинского голода 1933 года» – в апрельской