Читать книгу - "Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин"

Сегодня отправил тещу в Москву с Валентином.

» Ляля иногда в суждениях своих о женщинах сама высоко заносится и все у нее дуры, и она вроде как бы единственная - «таких не найдешь». Это происходит у нее от раздражения, связанного с прикосновением одной духовно-личной природы женщины к другой, родовой. Ляля не одна такая - сколько существует и было замечательных артисток! (Ермолова, Комиссаржевская.) Но у них был талант, как выход из одной природы женщины в 278

другую, от служения своему личному ребенку, своей избе, к служению всему ребенку-человеку, всему его Дому. У Ляли нет этого выхода через талант, а только через «любовь». И вот та любовь, родовая, обыкновенная, женская, и эта, другая, направленная к чему-то высшему (духовному), соприкасаются, и Ляля от невыносимости бабьего начала заносится. Мать совсем не понимает, из-за чего Ляля кричит, в то время как слова ее банально-бабьи беспрерывно, как пилой, ранят душу, обреченную на духовную любовь.

10 Сентября. Теплое влажно-серое утро. Разгар роста белых грибов (в Дунине). Вчера Валентин водворил тещу в Лаврушинском. Сегодня и мы расстаемся с Пушкиным.

История с Зощенко - Ахматовой мало-помалу превращается в чувство щемящей безнадежности.

Никакое личное усилие, никакое счастье больше не отстраняют зрелище бедности, озлобленности, уродства жизни всего русского народа. Остается только смотреть на все в щемящей печали и при встрече глазами кого-либо дружески-страдальчески улыбаться ему.

Читаю книгу о Беломорском канале, и Сутулов показывается тем существом, какое узнал я в себе, когда вошел в творчество: занятым своей мыслью во всякое время, во всяком месте. Это особое чувство свободы в авторстве («сам») переживается полудикарями как творческая власть («той рече - быша, той повеле - и создашася»). Чекист - это творец, ему все можно. Через это чувство самости (открытие в себе самом всесильного творца) открывается чувство класса, пролетариата, труда: что в классе своем каждый может освободиться творцом. Через это объясняется и вожделенное восклицание писателя Семенова на Неве, глядящего на линию дворцов: «Все-все сделал рабочий класс!»

Я могу такого человека понять, сложив два свои переживания: 1) юношеское уверование в марксизм, как сектантскую

279

мечтательность, 2) авторство как воплощение самости: материализм.

В этом процессе корректив себя самого то, что у христиан -смирение, у артиста - культура, у большевика - верность партии, Сталину, Ильичу, Марксу.

Смирение и универсализм, то есть что найденная истина обязательна для всех (тоталитаризм).

(NB. Наша юношеская «компания» превращается в партию.)

Тут еще: я лично в марксизме переживал прозелитизм - и вождя («я сам») в литературе, так вот это помнить...

Приехал в Москву в общество старых женщин: Анне Дмитриевне 70 лет, теще 70, Катер. Ник. 60, Map. Вас. 50 и Ляле 45, а на горизонте их еще множество. И вот как ни хороша Ляля, а такая тоска иногда охватит по мужчине, по товарищу!

Я ехал в Москву на электричке и на метро. Ляля навязала тяжелую корзину с двумя горшками никуда не годных цветов. Тоску настоящую переживал в толпе. Ругал «баб». - Но ведь она же любит эти цветочки, - сказала Катер. Ник. - Любит, - сказал я, - так и носи сама, зачем же любовью своей отягощать других? Настоящая любовь боится посредника.

Записал как-то не то: мне хотелось поставить рядом мою сверлящую мысль одну, которую я несу везде, на улицах, в метро и всюду, и вот эта мысль мужская, добротно-эгоистическая и нужная всем отягощается нелепыми горшками, и в то же время без этих горшков почему-то нельзя: у всех, у всех горшки, и личность всякого творца есть дробь, числитель которой - мысль, знаменатель - горшки.

11 Сентября. Москва. Утро встало в разорванных тучах с переменным светом. А душа моя поднялась хуже, чем небо: смутная, забитая неясными упреками и вся в гвоздях.

280

Окружен ангелами - относительными, как Map. Вас., Катерина, Зинаида Барютины - ангелами в отношении к теще, и без тещи мне совершенно ненужными, и ангелами безусловными, как Ляля, Жулька и Нора.

Выслушав вчера Катерину, прямо испугался: как будто не она это говорила, а я. Так в отношении прислуги она сказала, что при теще никто, кроме Map. Вас., служить у нас не будет. И на то возражение, что теща больна, что у нее даже был паралич, она ответила: «Да, но она поправляется, а рассчитывать жизнь свою на смерть ближнего не приходится». Но самое тяжелое, самое трудное, это что Ляля только хорохорится, сама же целиком во власти матери и совершенно бессильна в руководстве над нею: фактически, что мать захочет, то и сделает. А Ляля только раздраженно орет. И этот вечно раздраженный тон, сменяемый выработанной годами искусственной нежностью, становится мне совсем невыносимым, мало-помалу душа моя, как рыба, попадает в сети врага. В дальнейшем я должен или превратиться в один из типов мужей религиозных женщин: в Рождественского, не смеющего площадь перейти без молитвы Иисусовой, в Леву, Людмилиного мужа, в тусклых, обезволенных людей, или убежать от тещи решительно и не сдаваться ни на какие поблажки.

Избаловался я, трудновато в мои годы рассчитывать на одинокую жизнь, но это необходимо, потому что в борьбе за Дунино придется Ляле поставить ультиматум: ни на месяц, ни на неделю тещу туда я не пущу. - Или я, или твоя семья прежняя, - сказала она мне. И я отверг семью. Теперь пришла ее очередь, пусть выбирает: или меня, или тещу. Наверно, она ставила мне свой ультиматум, имея в виду мое счастье. Так что и я: болею тещей я только за Лялю, просто не могу переносить беду их любви. Знаю, что Ляля употребит все силы души своей, чтобы склонить меня на обычный компромисс, знаю, что если или-или, она должна будет остаться с матерью. И вот на этот-то случай я должен тренироваться пустынножительством. Как

281

это трудно сделать в условиях большой любви, показывает пример Л. Толстого - так и не смог! Или вот пример Валентина, в своем упорстве похожего на длинный железный гвоздь с демонической шляпкой: так он отстаивает свое мужское достоинство. Я же намерен так отстоять свою пустыню, чтобы этой борьбой никак не задеть свою душу, а напротив, - пусть душа оживет, как оживала она на Лаврушинском, когда я убежал туда от воркотни Ефр. Павл.

Итак, вот мое решение: все делать для освобождения души Ляли моим способом, то есть создавая для нее свой собственный эгоистически-неприкосновенный уголок жизни. Это мое решение отдаю на обработку