Читать книгу - "Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски"

здравым в своих суждениях о нацистах, но очень невнятным». Он высказывал мнение, что историк «ставит правительство США в неловкое положение» своими недипломатичными высказываниями – хотя Бим подчеркивал, что дело не в «антинацистском их содержании, а в том, что они породили слухи, что нацистское правительство скоро потребует отзыва этого посла». Он также обвинял Додда в том, что он «рассорился с большей частью верхушки Государственного департамента».

По этим причинам Бим очень радовался, когда в начале 1938 г. послом был назначен опытный сотрудник дипломатических служб Хью Уилсон, ранее работавший в Берлине в течение несколько месяцев в 1916 г., а также впоследствии с 1920 по 1923 г. Его послужной список как дипломата, а также опыт работы в Вашингтоне, где он был помощником секретаря перед второй отправкой в Берлин, убедил Бима, что новый босс – опытный профессионал. «Мы уважали мистера Уилсона за компетентность», – отмечал он. Новый посол, по словам Бима, был «опытным дипломатом в стиле “сначала покажите мне”, совершенно не одобрявшим хаотичное поведение своего предшественника».

Но, как вскоре обнаружил Бим, Додд оказался куда более прав в своих критических оценках нацистского режима, чем его более опытный сменщик. Уилсон «довольно скептически относился к негативному настрою многих сотрудников нашего посольства, которые провели уже в Берлине хотя бы пару лет», – вспоминал Бим. Он также отмечал, что ситуация была вовсе не новой, так как «довольно часто было трудно объяснить новоприбывшим, что означает жить бок о бок с нацистами».

Уилсон знал, что другие дипломаты, уже поработавшие в Берлине, особенно бывший генеральный консул Мессерсмит, полагали нацистский режим очень враждебным и опасным. Но если Мессерсмит и остальные были на «четвертой стадии» понимания, то Уилсон уже приехал с позицией, отличающейся от «первой стадии» наивного новичка – и все же смотрел на гитлеровский режим без особой тревоги. Он был твердо намерен сформировать собственное мнение и «сосредоточиться на дипломатических аспектах обеспечения мира в Европе», как сформулировал это Бим. Уилсон не хотел конфронтации с нацистами из-за их внутренней политики или больших амбиций: он планировал поддерживать мир стандартными дипломатическими средствами. Для американских же дипломатов вроде Бима, которые вполне укрепились в своем мнении о нацистском режиме, приезд Уилсона оказался тем самым исполнением желаний, которого следовало бояться. Бим и несколько его коллег быстро сделали вывод, что Уилсон «не ориентируется в раскладах» – ни в берлинских, ни в вашингтонских, когда речь шла о государственных делах на высшем уровне. Додд поддерживал личный контакт с Рузвельтом, несмотря на то что был в ссоре с целым рядом людей президента в Госдепартаменте. И хотя он был неэффективен в коммуникациях с нацистами, у него хотя бы быстро исчезли всякие иллюзии относительно того, что они могут стать более умеренными в своей политике. Уилсон же, напротив, считал, что рано осуждать гитлеровский режим (на дворе был уже 1938 г.) и что традиционная дипломатия предотвратит возможную конфронтацию с ним. Это был именно тот подход, который предпочли и Британия с Францией, что привело к Мюнхенским соглашениям.

* * *

Когда Уилсон представил свои верительные грамоты Гитлеру 3 марта 1938 г., он сразу после этого написал Рузвельту. «Первые мои впечатления – отсутствие какой-то особой драматичности в этом весьма драматизируемом человеке», – писал он. «Как и я, он был в официальном костюме, из орденов только Железный крест. Он выглядит более здоровым, чем я ожидал, более прямой и жесткий. Кожа бледновата, но в лице куда лучше виден характер, чем можно подумать по фотографиям. Он говорит с сильным австрийским акцентом, но понимать его очень легко».

Далее Уилсон добавляет: «Он не смотрит на вас прямо и постоянно – скорее иногда поглядывает при разговоре. В нашей беседе он был вполне сдержан и не делал никаких странных жестов». Когда Уилсон вежливо сказал своему собеседнику, что ему было очень интересно познакомиться с человеком, который вытащил свою страну из бедности и отчаяния, приведя к процветанию и достоинству, Гитлер отказался «приписывать себе как заслугу все, что сейчас делается». Послу это понравилось, хотя он признал, что беседа вышла довольно «бесцветной» и что «трудно объяснить, почему общее впечатление у меня скорее довольно негативное». Уилсон ранее уже встречался с Муссолини, и тогда у него осталось впечатление, что с тем вполне можно было бы пойти вместе выпить пива и поговорить. «С Гитлером к моменту ухода у меня подобных мыслей не возникало», – отметил он.

После еще одной встречи 12 марта он написал Рузвельту, указав, что немцы не зря нередко описывают Гитлера как «художника»: «он художник в том смысле, что делает выводы и принимает решения интуитивно, а не рационально». Как Уилсон писал в конце, «если думать о Гитлере как о художнике, то это многое объясняет».

Написано это было ровно в тот день, когда произошел аншлюс – аннексия Австрии. Этому событию Уилсон дал у себя в дневнике довольно отстраненную оценку. «С моральной точки зрения это действие вполне можно осудить, – писал он. – Можно горевать о том, что это жестоко. Можно восхищаться эффективностью этого хода». 24 марта в письме государственному секретарю Халлу Уилсон утверждал, что раз уж «пыль и дым австрийского аншлюса начали оседать», пора взглянуть на случившееся и судить о нем бесстрастно. «Нравится нам это или нет, но я уверен, что немецкое экономическое доминирование в регионе теперь стало непреложным фактом». И далее писал, что после захвата Австрии Гитлер завершил две части своей первоначальной нацистской программы: «объединение всех немцев на основе самоопределения» и «уравнивание немецкого народа в правах с другими народами и отмена условий Версальского и Сен-Жерменского мирных договоров». Лишь третья часть осталась еще не исполненной: захват Lebensraum, «жизненного пространства» для немцев – территориальной экспансии в Россию. В следующем письме заместителю государственного секретаря Самнеру Уэллесу он указывал, что даже немцы, находившиеся в тайной оппозиции к Гитлеру, «признавались, что их сердца трепетали от гордости после аннексии Австрии».

Уилсона очень заинтриговало то, что он видел, но встревожило гораздо меньше, чем хотелось бы Биму и остальным. «Здесь невероятно увлекательно и интересно», – отмечал он в своем письме Уэллесу. Особенно его настоящие чувства проявились в ответном письме Гуверу, когда бывший президент написал ему после возвращения в США и произнесения 31 марта речи, в которой он советовал американцам не ввязываться в европейские конфликты и внутренние дела. Гувер приложил к письму копию своей речи, указав, что она «должна привести людей к пониманию, что нам предстоит жить бок о бок с другими народами». Уилсон ответил на это, что прочитал речь «с огромным удовольствием». И изложил собственные